— Не скажу, чтобы я примеривался иметь поярче наряды, послаще пищу, побольше жен… Но все к этому стремятся. Отчего ж и князю не следует тяготеть к тому, что так почитаемо у его подведомых?

— Князь — лучший в своем народе. Во всяком случае таковым быть он должен. А следовательно он знает, что все исполняемое во имя Рода не оставляет за человеком греха. Столь просвещенный ум никогда не отяготит себя занятием, приносящим выгоду. Такой человек и без того всегда доволен всем происходящим, поскольку ожидает одобрения не от вещественного, а от существенного мира. Тот князь, который сообразно своей исключительной природе, все-таки выбрал путь безраздельного служения Роду, не боится, но избегает общества людей, одержимых страстями, не заботится о преимуществах собственного жилища, терпелив и к жаре, и к холоду, он освобождается от ласк и пеней жен, от очарования своих чад, отрешается от устремлений потока посредственных людей…

— Значит… Значит, он остается один?

— Он остается с высшей Душой. Но это очень большой, очень длинный путь. К тому же чистейшего одиночества невозможно достичь вопреки собственной природе, если нет дара. Об этом еще говорят так.

Надо мной один лишь есть Владыка,

В трех мирах владыки нет другого,

Тот Владыка мне велел родиться,

Кто еще такой владеет властью?

Он велит — и я стремлюсь в дорогу,

Он велит — и я не сдвинусь с места;

Что решит Он, то со мной и будет,

Не бывать властителю второму!

Богомил повернул к выученику свое пугающе молодое ясное, точно озаренное сиянием Сварога, будто бы и нездешнее лицо, — и то значение, которого недоставало в словах, восполнил смысл этого горнего света.

— Утвердись в своем я, и, как бы ни пролегала твоя дорога, не пытайся уклониться от исполнения долга, не изменяй благочестию. А теперь на прощанье…

— Ты во второй раз говоришь о прощаньи.

— Нельзя бесконечно печься о сыне. Со временем приходит пора расставания с тем, что нам представлялось в жизни самым дорогим. Потому что, сколь бы ни были навязчивы чувства, все же есть более важные вещи. Так вот, у меня нет другого преемника, а ты, я считаю, счастливо превзошел основы первоначального Знания и, верю, в служении своем Роду, единому Богу нашему, в дальнейшем постижении Бессмертного останешься добродетелен и стоек. Вот так рассудив, решил я, хоть ты и не принадлежишь кровностью к охранителям Закона[546], позволить тебе носить на голове неостригаемую прядь, как волхву.

Святослав на тот час давно уж был зрелым мужем, изведавшим немало опасного и каверзного, что успело его научить не слишком серьезно воспринимать вычуры внешнего мира, однако такие слова учителя зажгли в нем воистину юношеский трепет.

— Такое возможно?!

Легким молодым движением Богомил поднял свое тело, ничуть не разлаженное обыкновенно сущими в старости немочами.

— Поднимись.

Святослав последовал призыву волхва. При том, поднимаясь, он зацепился ухом за какой-то сучок, весьма больно расцарапавший кожу, и эта смешная оказия, никак не сообразующаяся с торжественностью мига, невольно оживила в его памяти вещие слова: не срамись самолюбованием, ведь наше превосходство определяется не нами.

Тогда Богомил положил на его голову свою широкую с длинными пальцами ладонь и, прямо глядя в глаза, произнес:

— Ты — волхв, ты — жертва, ты — мир. Повтори.

— Я — волхв, я — жертва, я — мир.

Рука Богомила задержалась на крупной широколобой голове, будто бы усиливаясь досказать то, что не умещалось в словах, то, что не открывалось даже во взгляде. Но вот волхв вздохнул, не то, чтобы печально, но будто бы тем самым рассеивая невысказанные тревоги, все устрашавшие некогда сомнения, точно встречая неуловимое материальными чувствами воздаяние за чистосердечный труд, и тогда опустил руку.

— И еще… Еще я хотел передать тебе одну штуковину. Сам я, ты же знаешь, как отношусь ко всякого рода идолам — наивным попыткам создать из материи Несозданного. Но, прежде чем ищущий Знания научится не отвлекаться надолго от Высшей Сущности, очень даже полезным может оказаться некое, все равно какое, напоминание о нерожденной, вечной, всегда существующей, изначальной Душе. Сейчас…

Волхв вышел из-под зеленой тени лиственного навеса, и тотчас ослепительное солнце окатило его льняную рубаху таким сиянием, что на какой-то миг он вовсе исчез из Святославовых глаз. Богомил направился в свою избушку под соломенной крышей. Почему Святослав не последовал за своим учителем? Но тот ведь не сказал об этом. Дверь хлопнула, и взгляд Святослава невольно переместился на пролегавшую буквально перед его лицом тоненькую ветку, по которой сгибаясь и разгибаясь (точно большой и указательный пальцы, отмеряющие пяди) продвигалась зеленая гусеничка. Раз — два, раз — два… Сколько же таких шагов ей предстоит преодолеть, чтобы измерять всю эту длинную ветку? Но не успел Святослав приступить к отсчету как гусеничка свернула к ближайшему листу и принялась глодать его зубчатый край. Ей были назначены свои действия, естественные и единственно возможные для такого существования.

На передмостье[547]своей избушки появился Богомил. Подзывая, он кивнул головой, и Святослав шагнул к нему в кипящий свет солнечного озера, заполнявшего собой крохотный дворик, обрамленный кустами смородины, готовящимися процвесть яблонями и уже облетевшими сливами.

— Смотри, — волхв протянул перед собой руку, на ладони которой сверкала какая-то мелкая вещичка, — эту серьгу мне передал мой учитель — совершенный Санкринег. И так по преемственности этот рукотворный знак Высшей Сущности восходит к первому волхву, получившему Знание из уст самого Рода. Так говорил Санкринег. Так говорю тебе я.

Посередине широкой долони покоилась отнюдь не утонченно слаженная золотая серьга, чьи две небольшие жемчужины и кроваво-красный звездчатый яхонт простодушно слагались в подобие одного из обозначений создателя мира. Князь, теряясь в словах благодарности, принял неоценимый дар.

— Теперь ты можешь отправляться в великое странствие.

И уже каким-то далеким, холодным, незнакомым голосом волхв добавил:

— Да восславит Доля твое превосходство!

Да восславит Доля твой дух!

Да восславит Доля твои руки!

Вот таким было их прощание. После того князь отправился к своим разноликим ратям, и уже на следующий день отбыл из Киева.

Прошло еще какое-то время, и по всему городу заговорили, понесли-затрубили, что досточтимый волхв, каким-то чудом умудрявшийся, жительствуя посреди многосуетного громадного города, оставаться отшельником, что облакопрогонитель Богомил пропал. Кто-то утверждал одно, кто-то предполагал другое. Впрочем скоро появились люди, которые рассказывали, будто сами видели, как многомудрый волхв в своей обычной поскони вышел из Киева и пошел по той дороге, которая идет на полночь, и был он совсем один, и даже никаких полков, никаких вершников в тот час не было видно на той стезе, и вот шел он так, шел, делаясь все меньше и меньше, и там, где дорога уходит вверх, вдруг стал он… от земли отрываться; вот, как шел, так и идет, а ногами до земли не притыкается, и все выше, выше, так и сокрылся в небесной синеди, так и растаял… Но стоило ли верить этим россказням?