в Волгу (в Ярославской губернии). Скоро очутился я среди местности, поросшей высокой бурьяноватой травой и мелким кустарником, изрезанной небольшими впадинами с болотистым дном. Вдали, на пригорке, чернелись крестьянские избы, за ними желтела нива, еще выше раскинулся лес, венцом зелени охватив склоны холма. С трудом выбрался я к деревне, постучался в первую попавшуюся избу, ища проводника. Вызвался крестьянин по имени Иван Матвеевич. Вышли мы на пахотное поле.

– Вот мои два кола, – сказал Иван Матвеевич.

– Где? – спросил я.

Иван шагнул с тропинки к пашне.

– Вот полоска, два сажня ширины – это один кол, а вот другая такая же полоска – это другой кол. В деревне у нас шесть дворов и на каждый двор два кола, – продолжал он.

– Стало быть, все живущие у вас в деревне имеют двор и кол?

– Все, кроме одного. Отставной солдат к нам вернулся, так у него нет ни кола, ни двора, а кормится он сапожным мастерством».

Поговорка стала понятна. Кол – это полоса пахотной земли шириной в две сажени. Следовательно, не иметь кола – значит не иметь пашни; не иметь двора – значит жить у других. Итак, ни кола – ни двора употребляется в крестьянском быту для означения человека, не имеющего недвижимого имущества и живущего личным трудом, а вовсе не в смысле дурного хозяина, как предполагает Даль. О дурном хозяине говорится вернее и прямее: «Сокóл хоть на кóл, да гол что мосóл». О голом соколе я уже имел случай говорить, но за мосол, по объяснению господина Борзенки, принять не решаюсь (как он советует) скупщика по ярославским деревням холстов и полотен, который все-таки бегает с деньгами, да и зовется чаще маяком (известны там заозерские молодцы, ловкие на эту руку, из села Заозерья Углицкого уезда). Настоящий мосол, в прямом и общеупотребительном смысле, как толстая и большая – одна из округлых – кость в том оглоданном виде, в каком бросают ее собакам, действительно голая до такой степени, что и собака ее хоть глодай, хоть лижи, хоть вперед положи.

Горох при дороге

Незавидна участь людей богатых, но тароватых и тех смиренных бедняков и бедовиков, которых всякий готов обидеть, подобно участи всем известного, а русским людом любимого стручкового растения и плода (pisum), называемого горохом, когда он посеян подле проезжей дороги: «Кто ни пройдет, тот скубнёт (ущипнет)». Тогда, ввиду очевидного соблазна, зачем же и сеять его на видном месте (он и так оттеняется в поле своей веселой и густой зеленью); зачем и оперять его, утыкая хворостом? Пройдет мимо один зоркий и приглядливый, нащиплет целую кишину (охапку), прижмет левой рукой под мышкой, правой начнет пощипывать и шелушить. И другие пройдут – то же сделают: горох да репа завидное дело, а горох при том всякому ворог, всякий его щиплет. Могут и до того дощипаться, что потом нечего будет и крючить (горох, как известно, не жнут и не косят).

Для разрешения этого вопроса приходится идти в давнюю старину, когда расселялся православный русский народ по лицу родной земли своей. С готовым запасом, на шитых плотах и в долбленых комягах плыл он по рекам, но попадал в межиречьях на волока. По таким надо уже было тянуться сухопутьем, подвергаться опасностям долговременного безлюдья, испытывать тяжелые беды от захватов в пути неожиданно нагрянувшими холодами и видеть ежечасно впереди самую жестокую и тяжкую смерть от голода. Она, впрочем, и не медлила там, где сами на нее шли и доброй волей напрашивалась. Сколько же смертей постигло русских людей на то время, когда они клали тропы по непролазным северным лесам, торили пути по диким и совершенно безлюдным и обширным пустыням холодных стран и проложили такую длинную неизмеримую дорогу, как та, которая увела в Сибирь и помогла от домашнего бесхлебья родины расселиться по тамошним девственным местам и на благодарной почве? Конечно, по людской молве, а в иных случаях на крик бирючей по базарам и торжкам, расхваливавших новые места и суливших всякую на них благодать, снимались охотники с родных насиженных гнезд семьями, артелями. В горячее время переселений (в начале XVII века), когда достигли обратные хвалебные зазывные слухи испытавших приволье вновь открытых мест, шел народ толпами, одна за другой. Передним рядам было худо, задним стало лучше: все приловчились, заручившись мудреным опытом и испытанной наукой. Стало так, как говорится в пословице: «Передний заднему мост». Испытавший беды на самом себе сделался не только опасливым, но и жалостливым для других, вольно и невольно оставляя по дороге следы, приметы и разного рода памятки для руководства.

Указателем пути и вожаком в дороге прежде всего служит звездное небо, а на нем в особенности та звезда, которая раньше всех появляется и позднее других скрывается в той именно стороне, где лежат самые холодные места. О них же можно наводить точные справки и на древесных стволах, которые с северной стороны всегда обрастают мохом, кутаясь в него, как в шубу. Помогают: и направление течения струй в попутной речонке; и следы ветра, намеченные на снежных сугробах, и множество других признаков, добытых долговременным опытом скитанья по лесам и указанных и доказанных и передовыми пришельцами из русских, и давними насельниками тех стран, то есть разных названий инородцами. Выручило же, главным образом, доброе христианское чувство памятования о задних, несомненно неопытных и обязательно страждущих. А это памятование выразилось во многих, из веков установленных, обычаях, как бы законно утвержденных правилах, могучих и равносильных, как в северных русских, так и в сибирских лесах.

В Архангельской и Вологодской губернии лесные избушки, названные образным славянским словом кýшня (от кýща), в Сибири переиначенные в заимки, – великие, но малооцененные пособницы при народных переселениях (особенно первые). Никому они не принадлежат, и неизвестно, кто и когда их срубил, а по заплатам на щелях видно, что их чинил тот, у кого нашелся досуг и топор. Изба стоит без хозяина, заброшенной в лесу, значит она мирская: забредшего в нее некому выгнать; к тому же она и не заперта. Вместо окон в ней – щели, вместо двери – лазейка; печь заменяется каменкой; пазы прогрело солнышко и вытрусил ветер; углы обглоданы и расшатаны. Чтобы вконец не обездолили лютые бури, она приникла к земле: на потолки (крыш нет) накиданы каменья и густо навален дерн, даже веселая травка там выросла и завязались небольшие березки. В такой избушке на курьих ножках, пожалуй, и не выпаришься, хотя она и очень похожа на деревенские баньки и тепло она держит