вышел к паренине, за перелеском, то прямо указал гранные копаные ямы. От них, возле паренины, шел пожней на горелый липовый пень и здесь предъявил свидетелям ямы. Дальше он указал на дубок и на резанные на нем грани и опять шел вперед до речки, где стоит дуб со ссеченным (срубленным) верхом, что тоже означало границу и служило приметой, и т. д.

Такой стык или рубеж, казавшийся знахорю верным и справедливым, становился бесспорным на будущее время для обоих соседей. Когда со временем полюбовное размежевание таким способом объявилось недостаточным, начали прибегать к содействию государственной власти, у которой имелась на такие случаи особая должность межевщиков.

Размежевальщик, он же и судья, или писец, являлся на спорную землю, призывал тяжущихся и свидетелей, учинял разъезд, то есть делал пропашкой борозду, устраивал межу, клал грани (то есть зарубки на стоячих деревьях), копал ямы и т. д. Добродушные старики, и потехи ради, и чтобы не отстать от обычаев старины, собирали ребятишек, клали их на эти, взрытые сохой, борозды (на которых любят ложиться зайцы) и секли их с наказом и приговорами, для забавы и утехи скучавшего и сердитого, заезжего в дальнюю сторону межевщика. Затем судья этот писал на бумаге разъезжую, или разводную, грамоту по общепринятой форме. Тогда уже, вместо старинного сырого дерна на голову, прикладывалась горячая восковая или сургучная печать на бумагу, а на нее клались руки свидетелей, совершалось воочию людьми, неумелыми грамоте, то действие, которое сохранилось до наших дней уже в отвлеченном и переносном значении рукоприкладства. К нему присоединились потом: присяга с поднятой правой рукой, сложенной в молитвенный крест, чтение или повторение за священником клятвенного акта, заключительное целование креста и слов Спасителя, то есть Евангелия, и, наконец, своеручная подпись на присяжном листе.

Опричь

Подобно двум наречиям, потребовавшим наших объяснений, каковы чересчур, покамест и накануне, третье наречие (которое, однако, может быть и предлогом) – именно опричь, опрочь, старинное опроче – замечательно тем, что в свое время послужило основой к составлению грозного смыслом и значением существительного имени опричина. В прямом смысле употреблялось слово исстари славянщины для означения всего отдельного, обособленного в правах, в значении исключенной из общего счета единиц, поставленной вне правил, что-либо на окроме. Например, по старинным актам, от крестьян отписывали деревни и починки опроче; архиереям указывали: «Опричь святительского суда не вступатися ни во что же». В духовных завещаниях писали прямо: «Даю я моей княгине два села в опришнину», то есть отдельно от детей, как прибавку к ее родовому наследству. Этим словом (с таким же прозрачным смыслом) подозрительный московский царь Иван Грозный назвал особое войско своих телохранителей и боярских карателей. В число их, как известно, он отобрал шесть тысяч молодых людей всякого звания и сословия и взял с них присягу в том, что они отказываются от отца и матери и что будут знать только его одного и доносить ему на изменников. Царь наделил их за такие клятвы поместьями и домами, отнятыми у опальных бояр, и отличил, сверх того, особыми наружными значками: собачьими головами и метлами. Эти знаки отличия должны были понимать так, что верные царские слуги грызут его лиходеев и выметают измену из государства. Мало того, Грозный все государство поделил на две части: земство и опричнину. Последняя подчинена была дворцовому правлению и пользовалась особыми правами. Сюда приписаны были, сверх богатых и населенных городов, ближних к Москве, те далекие залесские города, которые уберегли еще гордый дух и вековую вольность свободной и строптивой новгородчины. Всем этим непосредственно ведал сам царь, а земщиной управляли бояре. Опричники, выметая измену и накидываясь на заподозренных, вели свое дело с таким усердием, озлоблением и дерзостью, что стали всем в тягость и возбудили к себе всеобщую ненависть. Измученный народ вынужден был прибегнуть к злому сарказму и в однозначащем наречии, в слове, теперь совершенно заменившем его, – кроме, окромя, подыскал свое приватное прозвище, приличное по деяниям телохранителей, и высказался бранным словом кромешники. Оно оказалось кстати именно в смысле исчадий ада – особенного, выделившегося из видимого мира царства сатаны, внешнего места – во тьме кромешной, иде же есть плач и скрежет зубов. Грозный понял это ругательство по-своему, отнеся его к боярскому и народному нелюбью опричников за их преданность к нему. На самом деле прозванием этим, отнесенным именно к ратникам служилой опричины, народ сумел различать опричинцев, то есть жителей областей, вошедших в царскую собственность, и придумал тогда и до сих пор сохранил в памяти (теперь в шутливом смысле) поговорку: «Просим к нам всем двором опричь хóром», что значит: иди сам угощаться и всех своих тащи – всем будет место. В те варварские времена, сидя на борзых конях с привязанными к седлам метлами, удалые опричники могли своевольничать, разъезжая по улицам, но не входить в дома. Сюда прятались все, кому попадались навстречу эти буйные ватаги, из опасения не только иметь с ними какое-нибудь дело, но даже и встречаться. Что же и делать? – надо покоряться: опричь худого, ничего хорошего не жди: «вот тут бери, а опричного нашего ничего не тронь», – тех ищите, кто лучше нас, – думали и говорили русские люди. Сам царь поставил тоже правило отчуждения и для самих опричников, освобожденных им от суда и управы, и брал с них присягу в том, чтобы они не дружили с земскими людьми. И в свою очередь, это новое государственное учреждение сам старался скрывать и прятать от сведения иноземных государей. В наказах гонцам, отправляемым к польскому королю Сигизмунду, давалось ясное наставление: «Когда у вас спросят, что такое опричина, скажите: мы не знаем опричины». Разрешая торговлю англичанам, Грозный оставался последовательным: он освободил иноземных гостей от суда этих опричников. Семь лет было грозно это звание и страшно название: в 1572 году земщина получила прежнее имя Россия, а опричники стали именоваться дворовыми, и то же название присвоено было городам и волостям, приписанным к царскому двору.

Ни кола – ни двора

Несмотря на то что кол, в виде и смысле короткого шеста, с одного края заостренного, очень пригоден к употреблению для обрисовки крайней бедности: «гол как кол» – так и пословица говорит, – в указанном нашим заголовком крылатом слове он употреблен не в этом общепринятом значении, а в другом. На одно из очень оригинальных и неожиданных случайно натолкнулся г. Александр Борзенко. Он пишет в «Московских ведомостях» (1877 г., № 273): «Привелось мне летом нынешнего года идти вверх по течению небольшого ручья, впадающего