– Красота! Ни хера себе! Красота!

Шкет улыбнулся, пальцами босой ноги уперся в сапог, свел плечи; руки на коленях переплелись.

– Да…

Ланья улыбнулась им обоим, остановила катушки.

– Я еще не закончила. Дальше вы мне поможете. – Воткнула в гнездо пару наушников, бросила их Денни. – Не урони…

Он чуть не уронил.

Она было замахнулась, хотела бросить пару Шкету; но он встал и взял у нее из рук. Перепутанные провода упали на пол.

– Я запишу поверх еще одну дорожку. Помните вот этот кусочек ближе к концу? Теперь вам надо там хлопать, пять раз, каждый раз чуть громче. И, типа, крикнуть или гикнуть, например, на последнем хлопке. – И она проиграла фрагмент.

Денни застучал ладонями друг о друга.

– Только пять раз, – сказала Ланья. – И крикнуть. Я скажу когда. Давайте попробуем.

Они попробовали. Денни заухал, как паровозик «чух-чух», отчего Шкет заржал.

– Ну кончайте, – сказала Ланья. – Пережимать не надо!

Они попробовали снова.

– Вот так. Надевайте наушники, наложим.

Резиновые амбушюры цапнули Шкета за уши и еще приглушили тишину в комнате.

– Я буду играть совсем другое. – Ланьин голос сквозь наушники был резок и далек. – Но я вам покажу локтями. – Она помахала им локтем и тоже нацепила наушники. Полы жилета разъехались. – И-и, – она запустила пленку; у Шкета в наушниках хрустнула тишина, – поехали.

Шкет услышал, как скрипнула ножка стула под Денни; но это на пленке.

А затем – долгая гнутая нота.

И поверх нее, едва прояснился ритм, Ланья принялась рассыпать высокие триоли, точно насекомых, – то эдак, то на полтона выше, то целым тоном ниже. Ее рот задергался на гармонике; из нижних отверстий она выволакивала и вытаскивала вверх низкое ворчание. Задергался опять: затрещали ясные триоли. Прежняя мелодия вилась под ними, орнаментируясь ими; каждая третья нота уводила мелодию в новую гармонию, все ближе к ритмичному явлению Шкета и Денни.

Денни нагибался, расширив глаза, выставив руки вперед и вверх, баюкая в горстях невидимый шар. Шкету кончики пальцев щекотали ладонь… Голова склонена, чтоб четче улавливать ритм; глаза заклинило под верхним краем глазниц – чтоб видеть Ланью.

Она прогнулась назад всем телом и локтями ударила по бокам.

Шар у Денни схлопнулся.

Шкету обожгло ладони. И снова ожог. И еще. И еще – тон и голова поднялись, – и еще: лицо взорвалось шумом и внезапной радостью.

Под амбушюрами, из-под его крика шершавая ткань коды, вновь и вновь сбрызгиваемая крохотной трелью в чужеродном ключе, добралась до финала.

Денни, кажется, готов был лопнуть. Спустя пять секунд он заорал:

– Йи-хааа! – и запрыгал сидя.

– Кайфово, да? – Ланья улыбнулась через плечо, перемотала пленку назад. – Я хочу наложить еще одну дорожку. Вам надо повторить все то же самое. – И пояснила насупленным бровям Денни: – Хочу, чтобы хлопала как будто толпа, а не двое. Попробуйте другую ноту взять, когда закричите. Если раньше высоко кричали, теперь надо низко. И наоборот.

– Без проблем, – ответил Денни. – Ты где так научилась?

– Тш-ш, – сказала Ланья. – Давайте запишем. Я на этой дорожке играю мало. Но пусть то, что я делаю, вас не сбивает.

Шкет кивнул, оттянул амбушюры – два кольца пота похолодели – и отпустил.

– Поехали. – Ланья оглянулась. – Готовы?

Хруст…

Скрип стула…

И гнется долгая нота…

Ланья усилила первую фразу нотами первой октавы, оторвала гармонику от губ, шагнула назад и под тихое вступление просвистала фразу. Одна из уже записанных гармоник ее подхватила. Шкет внезапно понял переход между тихим и громким на уже записанных дорожках; Ланья засвистела снова. И снова гармоники подхватили и органно развили ее свист. Она приложила гармошку к губам, одному фрагменту придала басов, подождала, глянула на Шкета, на Денни. Набралось еще тридцать секунд музыки; Ланья вдруг пронзительно свистнула и опустила локти.

Шкет и Денни захлопали.

И Ланья тоже, широко шагнув от микрофона, кивая и стуча по ладони тылом руки с гармошкой. Они прохлопали звенящие пять раз и под уже записанные голоса крикнули втроем. Ланья вернулась к микрофону и прижала гармошку к губам, в финальный гобелен вплела обломки высоких нот.

Затем тишина.

Тяжело дыша, она негромко сказала:

– Ну вот… – и нажала кнопку. Бобины застыли.

– Господи!.. – Денни встал. – Обалдеть! Ты где взяла магнитофон? В смысле, ты где научилась…

– Пол одолжил для меня у пастора Тейлор.

– Ты раньше часто такое делала? – спросил Денни.

– Не-а. – Ланья сняла наушники, повесила на плечо микрофонной стойки. – Это я просто хотела попробовать. Раньше работала с записями, но…

Шкет сказал:

– Давай послушаем, что получилось! – Снял наушники и подошел.

– А как ты это назовешь? – Денни стукнул наушниками о столешницу.

– Осторожнее, – сказала Ланья. – Они нежные.

– Извини… Как называется?

– Одно время, – она большим пальцем провела Шкету по груди, – я думала назвать это «Призма, зеркало, линза». Но потом, – Денни исчез в световом шаре; Ланья сощурилась, попятилась, – после этой громадины в небе… не знаю. Может, назову просто «Преломление». Мне нравится.

Прикусив обе губы, Шкет кивнул:

– Давай. – Губы выпростались; их покалывало. – Включай.

Денни, замерзшая капля сияющего газа, переплыл в центр комнаты.

Закрутились пленки.

– Поехали…

Денни замер.

– …Хочу отметить, – Ланья отложила гармошку на стол, воздела палец, – что обычно такие штуки занимают часов шесть или восемь; а мы управились за каких-то два часа.

В динамиках под столом скрипнул стул Денни.

Шкет тихонько отложил наушники и прислушался (а в мыслях: преломление времени? Два часа? Я думал, минут двадцать всего!).

Долгая гнутая нота.

Заблудившись в машине, я умудрился уловить и содрать с корпуса опыта три слоя живых сильных долей: она начертала их своей музыкой, наложила друг на друга, и, истонченные пленкой и транзисторами, прозрачными паузами и хроматическими гаммами, измышленными ею, создательницей, они наконец прояснились для меня, созданного. (На пленке Ланья засвистала и заиграла под собственный свист, и гармоника обняла ломкие верхние ноты нижними, хриплыми.) К тому ли все идет (а в мыслях:), когда уходит? Вот мелодия, а вот… пронзительный свист, и теперь Шкет понял, что свист этот – реальный музыкальный сигнал начинать хлопать – и началось! Он послушал, как толпа народу хлопает в такт. На одной дорожке было сильное эхо, и казалось, что хлопают десятки людей. Хлопки нарастали; последний хлопок – и десятки людей крикнули, и среди них он узнал свой голос, и голос Денни, и Ланьи; но было и множество других. Их крики оборвались на диссонансе, какого не взять ни на одной гармошке.