– Женщин надо терпеть, – повторял себе Кукутис в машине. – Особенно, если ты не прав! А ты ведь не прав! – шептал он себе. – Поэтому женщин надо терпеть…

– Это ты на каком языке бормочешь? – спросил сидевший рядом, тоже замотанный в плед Шарль.

– По-литовски.

– И что ты там бормочешь? – поинтересовался он слабым, не доказывающим действительного желания получить ответ на свой вопрос, голосом.

– Дураком себя называю, – произнес Кукутис негромко, не желая, чтобы дочь Шарля, ведущая машину, его услышала.

– А как будет по-литовски «я – дурак»?

– Aš durnius!

– Aš durnius, – повторил Шарль по-литовски и улыбнулся. – Aš durnius!

– Нет, – не согласился Кукутис, но вдруг задумался, еще раз посмотрел внимательно на Шарля и кивнул. – Да, ты тоже дурак! – добавил.

В доме дочь Шарля молчала. Только недовольно смотрела, как тянется за Кукутисом по деревянному полу коридора и дальше, в комнату с камином, мокрый след.

Она поставила напротив камина два кресла, а между ними – маленький журнальный столик. На столик опустила два стакана и бутылку. Помогла Шарлю сесть в одно кресло, а вот Кукутису помогать не стала. Он сам сел.

Зато дочь хозяина шхуны быстро зажгла в камине дрова и тепло, волнистое, проникающее, нежное, дотянулось до рук одноногого странника.

– Вы мою одежду повесьте сушиться! – попросил ее Кукутис.

– Ты с ней осторожнее, – прошептал ему громко, чтобы она слышала, Шарль. – Она у меня судья!

Дочь хотела было что-то сказать в ответ, но сдержалась. Только движения ее стали более резкими, но суть движений Кукутису понравилась. Она резко наклонилась над столиком между ними, открыла бутылку и налила им по полстакана прозрачной, чуть желтоватой жидкости.

До носа долетел теплый запах спирта с привкусом горящих липовых дров.

В этот момент стыд на несколько минут покинул Кукутиса. Он размотал ноги из пледа, отстегнул деревянную от культи и тут же сунул руку в «чашу» ноги.

– Слава богу, не промокли! – проговорил счастливо.

– Что не промокло? – обернулся к нему Шарль.

– Документы, – ответил Кукутис и поднял взгляд на все еще стоявшую рядом дочь Шарля. – А можно попросить у вас ведро и какую-нибудь подставку, чтобы можно было ногу подсушить у огня? – Он приподнял непривычно тяжелую деревянную ногу, показывая, что он имеет в виду. Из нее тут же пролилась на пол струя воды.

Женщина тяжело вздохнула и вышла. Вернулась с ведром, шваброй и деревянной газетницей. Поставила ее сбоку от камина.

Кукутис наклонился, примерил ногу к газетнице: она как раз хорошо ложилась между двумя бортиками.

– Идеально! – сказал он удовлетворенно и переставил ногу каблуком в ведро. Занялся проверкой ящичков и ниш. Каждый раз, когда он выдвигал очередной ящичек, на дно пластикового ведра лилась вода. Некоторые ящички заклинило из-за множественных трещин, прошедших от верха до низа.

– Далеко я на ней теперь не уйду, – с сожалением проговорил Кукутис, осматривая трещины.

Дочь Шарля вышла. Дрова потрескивали в огне, становилось все теплее.

– А куда тебе теперь? – спросил закутанный в плед Шарль, осторожно взяв в руку стакан.

– Домой, в Литву! – Кукутис посмотрел на огонь. – С такой ногой от меня проку не будет!

И тут же, как только сказал это, почувствовал, как сердце заболело, и не его собственной болью, а чужой, той болью, которая заставляла его десятилетиями идти вперед и пытаться уберечь кого-то из литовцев от беды, спасти.

Шарль закряхтел после первого глотка. Закряхтел довольно.

Кукутис тоже пригубил.

– Ого! – глаза его округлились. – Что это?

– «Женевер», – ласково пояснил Шарль. – Такой джин, который надо пить без тоника!

Он полез рукой под плед. Вытащил золотой луидор, полученный от Кукутиса перед отплытием. Протянул одноногому литовцу.

– Оставь! – отмахнулся Кукутис. – Ты из-за моей глупости чуть не утонул и шхуну чуть не утопил! А я даже не помню, откуда у меня эта монета! Может, действительно твоя?!

Шарль поднес ее к лицу.

– Нет, у моей другой герб на обороте был, точнее там было два герба! Я помню! – медленно, уставшим голосом проговорил он и зевнул.

Кукутис тоже зевнул. Заметил, как Шарль закрыл глаза, уронил голову на плечо, задремал. Кукутис протянул руку к бутылке джина, добавил себе. После двух новых глотков губы растянулись в расслабленной улыбке.

Черный, начищенный до печального блеска похоронный лимузин остановился у церкви рядом с собравшимися чернокожими мужчинами и женщинами. Все они, одетые как на президентский прием, имели вид скорбный и одновременно сдержанный. Словно пытались сдержать свою скорбь.

Андрюс наблюдал за ними из глубины своего сна. Он словно был рядом, словно решал, в какой момент подойти и стать возле отца Поля, держащего в руках нечто длинное и завернутое в блестящую упаковочную фольгу с рождественскими мотивами. Длинный бордовый шарф, дважды обернутый вокруг его тонкой шеи, шевелился под порывами ветра своими концами, доходившими до пояса. То и дело открывалась взгляду Андрюса пришитая к одному концу шарфа бирка со знакомыми двумя буквами «D&G». Темно-синее дорогое пальто сидело на нем идеально, как на манекене. Наглаженные брюки коричневого цвета поблескивали, доказывая, что сшиты они из шерсти альпаки.

Снаружи донеслись шаги Кристофера, вышедшего в коридор. Андрюс напряг закрытые веки, чтобы не дать себе проснуться.

И сделал это очень вовремя. Уже через минуту он пожал руку отцу Поля и после этого они обнялись. Ганнибал отвел руку с длинным предметом чуть в сторону, придерживая Андрюса в объятиях свободной рукой.

Несколько гостей подошли к машине и, когда водитель, чинно и церемонно-медленно открыл задние дверцы лимузина, они вынули из машины благородный, из полированного дерева и с бронзовыми ручками гроб.

Следом за ними все собравшиеся зашли в церковь, где гроб был опущен на две подставки перед кафедрой, за которой возвышался строгий алтарь – белый мраморный куб с барельефным вырезанным крестом. За кубом в полукруглой нише стояла и смотрела скорбно вниз, на собравшихся в церкви, Черная Мадонна Парижа. Чернокожий священник с толстым псалтырем в руках смиренно ждал своего времени у кафедры, на которой лежала открытая Библия в кожаном переплете.

Четверо участников церемонии не отходили от гроба. Один из них открыл изголовную половинку крышки, как окно для лежащего внутри. Если б ее открыли на улице, покойный увидел бы небо. Или небо заглянуло б в его лицо. Но тут над гробом возвышался внутренний купол церкви.