Вскоре, однако, стало очевидно, что здоровье Баланчина быстро ухудшается (в мае ему сделают операцию шунтирования), и он часто не в состоянии был закончить репетицию, оставляя вместо себя Сьюзи. В тот день, когда на репетиции присутствовал Руди ван Данциг, Баланчин казался рассеянным и равнодушным.

«Он пробовал несколько элементов и спрашивал Рудольфа: «Как бы ты это сделал?», «По-твоему, так правильно?» или «Не усложняй, это должно быть просто, всего лишь маленькая шутка, пустячок». Затем он принюхивался, как мышь, и показывал несколько странных маленьких па. Рудольф копировал мастера, но суть уходила. То, что у Баланчина выглядело естественным и очевидным, приобретало неестественность, когда то же самое пробовал Рудольф. А больше почти ничего не происходило… мне стало грустно. Неужели это и есть великая мечта Рудольфа?»

Именно тогда Джером Роббинс сказал Рудольфу, что он может, если захочет, отказаться от проекта, добавив: «Если с Джорджем что-нибудь случится, это будет на твоей совести». Но, наконец исполнив свое самое большое желание, Рудольф прикладывал все силы, чтобы поддерживать хореографа в добром здравии и завершить их совместную работу. «Не хотите пойти домой, полежать, пообедать?» – спрашивал он, и, когда Баланчин отказывался слушаться, начинал просить Луиджи каждый день приносить из «Русской чайной» борщ или куриный бульон; он дошел даже до того, что изображал глупость, притворяясь, будто ему нужно еще время, чтобы отработать номера, чтобы вынудить Баланчина отдыхать. («Он так медленно усваивает», – жаловался Баланчин Барбаре Хорган.) Однако вскоре хореографу стало так плохо, что он уже не мог продолжать. Вмешались и Роббинс, и Питер Мартинс, чтобы поставить собственные балеты. Когда Баланчин вовремя вернулся и завершил постановку, Рудольф испытал явное облегчение. «Все, что я помню, – чуткость Руди; он был таким теплым и таким забавным», – говорит Патриша Макбрайд.

Тем не менее всего с одним классическим па-де-сетом «Мещанин во дворянстве», премьера которого состоялась 8 апреля 1979 г., мог лишь разочаровать Рудольфа. На две трети пантомима, временами балет был настолько фарсовым и старомодным, как самые старомодные части «Дон Кихота», как тактично выразилась Арлин Крос, «одно из достижений в его [Баланчина] карьере, которые лежат за пределами его творческой жизни». Она считала, что, заставив Клеонта надеть маскарадные костюмы тех, кого наняли для того, чтобы сделать из Журдена дворянина – портного, учителя танцев и фехтования, – Баланчин насмехался над «тем переменчивым артистом, каким стал Нуреев, который скачет из одной труппы в другую, от одной роли к другой».

Конечно, Баланчину была свойственна мстительность, что подтверждает его биограф Роберт Готтлиб. «Он был сложным человеком. Он умел настоять на своем, сказать: «Не такая уж ты и звезда». Когда Гелси Киркланд увидела, что в «Блудном сыне» Барышников выходит на сцену в своем новом костюме, уродливо болтавшемся комбинезоне, она невольно подумала, «понимает ли он, что Баланчин над ним насмехается»[157].

Та же мысль приходит в голову, когда Рудольф, с нарочитой живостью, бросается исполнять нечто вроде русского соло XIX в., которое порицал Баланчин, перо в его тюрбане подчеркивает гротескную карикатуру на Нуреева в «Корсаре» и «Баядерке».

Рудольф сознавал, что в «Мещанине» имеется подтекст, но говорил друзьям: он подозревает, что, дав ему, по сути, характерную роль, Баланчин тем самым намекал, что ему пора на пенсию. Ричард Бакл выразился прямее. «Мой вам совет оставить балет. Вы проходите мимо, – написал он Рудольфу в июне. – Есть много более важных вещей, которые можете делать только вы. Не слушайте Найджела: он выживший из ума старый дурак». Бакл уверял, что этот совет так и не дошел до Рудольфа, потому что, «хотите верьте, хотите нет, – как он говорил Линкольну Кирстейну, – Найджел Гослинг перехватил письмо и спрятал». Через месяц Найджел тоже получил от Бакла выговор. «Можете считать меня маньяком, но я всегда говорю что думаю. По-моему, Рудольфу следует уйти на пенсию. На его «Призрака», которого я видел в Нью-Йорке, с раскрытым ртом, запуганными глазами и прыжками на фут от пола, было больно смотреть. Ради всего святого передайте ему это. Я слишком его люблю, чтобы не говорить то, что думаю».

На «Летний нуреевский фестиваль» того года Рудольф пригласил Марго, которой исполнилось шестьдесят. Она должна была выйти вместе с ним в двух произведениях из его дягилевского цикла. Но, так как балерина едва могла подняться на пуанты в «Призраке розы», а Рудольф, который сломал палец на ноге, тоже с трудом падал на колени и поднимался в «Послеполуденном отдыхе фавна», их выступления напоминали описание Мисей Серт заходящей звезды Сержа Лифаря: «Призрак фавна» и «Послеполуденный отдых розы». Уильям Чаппел, который был репетитором Рудольфа в «Фавне», помнил, каким измученным был танцовщик во время репетиционного периода. «Я спросил его: «Зачем ты перерабатываешь? Тебе это не нужно». А он сказал: «Если я хоть на минуту перестану танцевать, я умру». Он сказал это очень твердо. Трудность в том, что его ноги превращались в камень. Он мучил себя – он в самом деле станет неподвижным».

Теперь Рудольф искал любовников почти вдвое моложе себя. «Он всегда говорил о моей молодости. Он чувствовал, что его молодость у него отнимают». Один из многих студентов «Школы американского балета», который был статистом в «Мещанине во дворянстве», 23-летний Роберт Трейси, был, по словам Мюррея Луиса, «чудесным для Рудольфа в то время – забавный, свежий, жизнерадостный». Оба как-то опаздывали на репетицию и заговорили о Греции, где Рудольф начал проводить летние отпуска, потом перешли на классическую литературу. Роберт в университете изучал древнегреческий, а Рудольфа тогда привлекала идея эроменоса, обычая греческих богов боготворить мальчика. Выбрав себе роль Зевса, Роберта он видел в роли «своего Ганимеда» и, пригласив его к себе в отель выпить чаю, в тот же вечер соблазнил его. «Тогда все началось… Он был мастером, а я учеником» (в балете Роберт исполнял роль «лакея, который носит бутылку Moёt & Chandon», почти целиком совпадала с ролью Ганимеда, виночерпия Зевса. Рудольф описывал друзьям, как Роберт «выполнял для него поручения… и приносил ему выпить»).

Вскоре оказалось, что их объединяет одержимость Баланчиным; Роберт как раз записывал на магнитофон беседы с музами хореографа для книги[158].

В Скидмор-колледже его учила Мелисса Хейден, которая, хотя и не была любимой балериной Баланчина, славилась в труппе неизменной силой, умом и исключительным артистизмом. «Это Мелисса подготовила меня к Рудольфу». Потом, весной 1978 г., до того, как он выиграл стажировку в школе Баланчина, Роберт танцевал в составе «Чикагской лирической труппы оперы и балета», которой руководила Мария Толчиф. И все же, хотя он не был бесталанным как танцовщик – Данилова называла его «мальчиком-мухой» из-за его высоких прыжков, – Роберт видел себя в будущем не исполнителем, а историком балета. «Я был ученым. Моим героем был Линкольн Кирстейн». Для Рудольфа главная привлекательность состояла в уме Роберта в сочетании с его крайней молодостью. Мод помнила их первый разговор. «Рудольф сказал: Роберт интересный. Он умеет говорить о книгах и музыке, и он слушает хорошую музыку по радио». Роберт нравился Рудольфу, потому что у него были мозги, но не думаю, что он был в него влюблен. Все было не так, как с Уоллесом. Совсем не так! Он был просто молодым мальчиком, увлеченным восхищением перед этой звездой».