На следующий день она узнала, что подруга Кейко умерла в родах, но еще до этого поняла, зачем она сама здесь.

Сеул, декабрь 2011

Дочь мягко сжала плечо Эми, та проснулась. В глаза будто песку насыпали.

– Завтрак готов, – улыбнулась Джун Хви.

Эми уловила запах кофе, риса и жареного сига. В желудке у нее заурчало. Она с трудом поднялась с дивана, на котором заснула под утро, колени хрустнули. Снежок приветственно завилял хвостом и увязался за ней в ванную. Его вовсе не смущал ее утренний ритуал. Да они с этим песиком как давние сожители, будто знакомы много лет. Эми поплескала в лицо холодной водой, набрала в сложенные ковшиком ладони и промыла глаза. Освежившись, поманила собаку и зашаркала в кухню.

Дочь превзошла себя. Помимо двух тарелок с дымящимся рисом на столе красовался целый строй фарфоровых блюдец со всякой всячиной.

– Мой любимый панчхан![9] – обрадовалась Эми, изучая мисочки.

– Вчера все утро готовила, – созналась Джун Хви и села напротив.

Эми взяла палочки и попробовала фасоль. Восхитительно, тут же доложила она дочери. Какое-то время они ели молча, лишь Снежок то и дело напоминал о себе. Джун Хви угостила его кусочком рыбы.

После завтрака они перенесли кофе в гостиную, и дочь включила проигрыватель. По комнате растеклась фортепианная музыка, Джун Хви убавила звук.

– Красивая музыка, – сказала Эми.

– Это Шопен. Тебе и в прошлый раз понравилось.

– Да, очень красивая.

Джун Хви, улыбаясь, глядела в окно. Эми догадалась, что дочь ждет Лейн.

– Мама, ты точно не против Лейн? Не возражаешь, если она тоже пойдет?

– Я же сказала, что нет. И не беспокойся обо мне. А твой брат приедет?

– Нет, он работает.

– А мой внук?

– Он в школе. Мы с ними увидимся вечером, за обедом.

Джун Хви вздохнула. Эми показалось, что она расстроена. Вот только непонятно из-за чего. Эми сидела в ожидании, хотя уже допила кофе и пора бы одеваться.

– Мама, можно спросить?

Дочери пятьдесят восемь, а все еще боится заговорить с матерью. Эми не понимала, чем уж таким напугала она дочку в детстве.

– Конечно, о чем угодно.

Джун Хви отпила кофе и посмотрела на свою чашку. Облизнула губы и, не поднимая глаз, спросила:

– Ты была женщиной для утешения?

Между ними невидимой пеленой повисла тишина. Эми ответила не сразу, долго рассматривала свои руки.

– Ты поэтому, как ни приедешь, ходишь на демонстрации по средам?[10] – продолжала дочь, напряженно морща лоб.

Эми потрогала столик. Гладкий и прочный. У нее сжалось сердце. Демонстрации по средам проходят еженедельно уже двадцать лет с тех пор, как о себе заявили так называемые женщины для утешения, хотя Эми бывает на них только раз в год последние три года. На демонстрациях требуют справедливости: японское правительство должно признать свои военные преступления, совершенные против тысяч женщин в период Второй мировой войны.

Война давным-давно закончилась, протесты тоже звучат много лет, а преступления по-прежнему остаются безнаказанными. Чем заслужить прощение? Выдать кого-то одного? Эми потерла грудь. Сердце немного отпустило. Сегодняшняя демонстрация – особенная, тысячная по счету.

– Мне-то почему не сказать? – Голос дочери дрожал от обиды.

Эми положила ладони на бедра. Она никогда не умела разговаривать с дочерью. Джун Хви – научный сотрудник, главное для нее – логика. Перед тем как принять решение, она все тщательно взвешивает, а потом исполняет задуманное, точно и аккуратно. Поэтому она и не пошла с Эми в море, не стала хэнё. Джун Хви предпочла университет, надеясь отыскать там мир, понятный ей, а Эми никогда не понимала вселенной, где обитала дочь. Точно так и Джун Хви не понять вещей, которые Эми всю жизнь от нее скрывает. Не хватит слов, чтобы объяснить дочери свое упорное молчание. Но и лгать она больше не может.

– Я никогда не была женщиной для утешения. Можешь не сомневаться. – Эми посмотрела на дочь в надежде, что этих слов хватит.

– Я… я не сомневаюсь в тебе, а просто… прошу рассказать о своей жизни. Поделиться прошлым. – Джун Хви все так же заглядывала в свою чашку. Вид у нее был смущенный, но и немного сердитый.

– Джун Хви, – тихо позвала Эми.

Дочь посмотрела на нее. Она не прятала гнев, будто бросала вызов матери. Свирепая тигрица еще жива в ней, подумала Эми и ощутила прилив гордости.

– Я кое-кого ищу, вот и все. И надеюсь отыскать однажды.

– Кого? Это твоя подруга?

В мысли ворвалась девочка из сна. Эми видела юное лицо. Так кого она ищет? Девочку, исчезнувшую давным-давно? Женщину, состарившуюся на чужбине? Рассказав дочери правду, она распечатает склеп, который был заперт шестьдесят лет, и запереть его вновь не удастся. За его дверью обман, боль, страх, тревога, стыд – все, что она скрывала от детей, а с годами и от себя. И прошлое обрушится на нее тяжелым ботинком безликого солдата, вышибет из нее дух. Эми съежилась, плечи поникли, на дочь она смотреть не смела. Уставилась в линолеум, расписанный нежными белыми цветами.

* * *

Именно этот белый цветок и отправил Эми на первую демонстрацию. Три года назад Чин Хи уговорила ее пойти на церемонию открытия Чеджуйского Парка мира. Парк посвятили памяти о восстании сорок восьмого года, когда погибло двадцать тысяч островитян. Многих убили ни за что ни про что. Эми помнила царивший в деревне страх – каждый боялся прослыть коммунистом, красным. Всех заподозренных в симпатии к Северной Корее, которую поддерживал Советский Союз, отправляли в тюрьмы; их избивали, пытали, а после убили, когда переходное правительство Южной Кореи при поддержке армии США распорядилось казнить предполагаемых левых, что стало упреждающим ударом в начавшейся Корейской войне.

Эми было четырнадцать, когда их дом спалили. Ее деревня оказалась в числе многих, чьих жителей заподозрили в укрывательстве мятежников-леваков, сражавшихся за коммунистический Север. Она никогда не заговаривала об этом даже с лучшей подругой, но Чин Хи пережила то же самое. Та понимала, сколь болезненны воспоминания Эми, потому что тяготилась своими. Торжественное открытие Парка мира было первым шагом в попытке залечить раны, оставленные кровавым прошлым острова Чеджу, и Чин Хи не отставала, пока Эми не согласилась пойти.