* * *

Скрипнула дверь, и Хана резко пробудилась. Перед ней стояла старуха с подносом в руках. Она поставила поднос на пол – рисовая похлебка и японские пикули. Хана села и обрушила на старуху град вопросов:

– Где я?.. Зачем я здесь?.. Когда мне можно поехать домой, к маме? – В отчаянии глядя на старуху, повторила вопросы по-корейски.

Женщина помотала головой. Она говорит на другом языке, решила Хана, на мандаринском, наверное. Старуха ткнула пальцем на рис и заковыляла к двери. Когда она выходила, в комнату вплыл глубокий, какой-то нечеловеческий стон.

– Что это? – испуганно спросила Хана, но старуха снова лишь мотнула головой, не оглянувшись.

Хана подошла к двери и выглянула в коридор. Старуха шаркала прочь, сутулая, почти горбатая. Хана решила, что место не такое уж скверное, раз ее не заперли. Кажется, она вольна бродить по дому, как будто вовсе не пленница, а если пленница, то старухе, похоже, все равно – пусть бежит. “Или бежать отсюда некуда”, – тут же мелькнула мысль.

Звук повторился – не то стон, не то вой, утробно-низкий, словно то был голос самой смерти. Хана едва не захлопнула дверь и не забилась в угол, но она должна выяснить, что за создание издает этот страшный звук. И тогда, может, поймет, где она и зачем ее сюда привезли.

Оказалось, что ее комната выходит на галерею, откуда видно небольшой зал, а там новые двери. Внизу горели свечи, и Хана видела довольно отчетливо. В зале было пусто, как будто в дом еще не завезли мебель.

Стон раздался снова, Хане показалось, что он донесся из ближайшей к лестнице двери. Она стояла нараспашку, внутри двигались тени. Забыв о страхе и желая лишь одного – определить источник звука, Хана крадучись спустилась по деревянным ступеням, морщась при каждом скрипе. Лица на портретах девушек будто парили над ней, следя за ней, обличая. Хана отвела взгляд и на цыпочках подобралась к открытой двери. Задержав дыхание, заглянула в комнату.

На циновке у дальней стены сидела женщина. Ноги ее были раскинуты, бедра в крови. Между ее ног сидел на корточках мужчина, лицо прикрыто повязкой. Волоски на шее у Ханы зашевелились, когда она осознала, что жуткие стоны исторгает окровавленная женщина.

– Ей надо тужиться, – сказал мужчина по-японски.

Хана не видела, к кому он обращается, но тут раздался женский голос, сказавший по-корейски:

– Доктор велит тебе тужиться.

Хана судорожно втянула воздух. Кореянка. Женщина снова закричала – низко, утробно, скорее звериный крик, нежели человеческий. Хана собралась взбежать обратно наверх, ей было страшно, и в то же время она ощущала надежду – она попала к корейцам.

– Она не хочет, – сказал японец.

Хана застыла.

– А ребенок? – спросила невидимая ей кореянка.

– Он уже мертв.

– А операция ей не поможет?

– Слишком велик риск инфекции.

– Так что же с ней делать?

– Пусть тужится или умирает. Скажи ей, что пусть напряжется, если жизнь дорога.

Хана не стала ждать дальнейшего. Она бесшумно взлетела на второй этаж, нырнула в комнату и упала на циновку. Ее трясло, и, чтобы усмирить дрожь, она подтянула к груди колени, плотно обхватила. Прислушиваясь к мучительным крикам роженицы, она поглядывала на поднос с водянистым рисом и пикулями. В желудке заурчало. Хане было тошно себе признаться, что ей хочется есть, несмотря на летящие снизу предсмертные вопли. Но их было недостаточно, чтобы перешибить это тянущее чувство голода.

Она взяла миску и выхлебала рисовую жижу. Опустошив посудину, в один присест проглотила пикули и вытерла лицо подолом. Из-за двери донесся очередной стон, и Хану замутило. Тошнота была столь нестерпимой, что Хана едва успела наклониться над тазом. Ее вывернуло.

Рис, вода, пикули – все выплеснулось в таз. Утершись ладонью, Хана встала и подняла таз, чтобы снести его вниз и найти, куда можно опорожнить. На полпути к лестнице ее настиг новый стон-вой, и она быстро вернулась в комнату.

У двери Хана заметила деревянную табличку. На ней по-японски были вырезаны название цветка и цифра: “Сакура 2”. Поставив таз, она снова вышла в коридор и изучила другие двери. “Цубаки 3”, “Хината 4”, “Кику 5”, “Аямэ 6” и “Рико 7”[7]. Дойдя до последней двери, она услышала шум с другого конца коридора, где находилась ее комната.

Хана вернулась и обнаружила, что ее дверь не последняя, за ней есть еще одна. И на табличке вовсе не название цветка, а женское имя. “Кейко 1”[8]. Из-за двери донесся шорох. Надеясь найти хоть кого-то, кто объяснит ей, где она и зачем здесь находится, Хана коснулась дверной ручки. Сердце сбилось от страха с ритма и колотилось слишком быстро, слишком сильно, дыхания не хватало. Ручка подалась легко.

Комната была в точности как у Ханы. На циновке сидела на коленях женщина, лицо она закрывала ладонями. Подле циновки горела свеча. Плечи ее вздрагивали от сдавленного плача. Хана хотела было закрыть дверь, но женщина уже заметила ее, опустила руки.

Они с Ханой молча смотрели друг на друга.

– Ты, наверное, новая Сакура, – сказала наконец женщина по-японски.

Хана с облегчением поняла, что теперь-то сможет расспросить.

– Вы Кейко? – спросила она, вспомнив табличку.

Женщина кивнула. Значит, на табличках написаны имена. И Хану теперь зовут Сакурой.

– Ты такая молодая, – покачала головой Кейко. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – ответила Хана, стыдясь своего тонкого девчоночьего голоса. При свете свечи ей казалось, что Кейко за тридцать.

– Когда-то и мне было столько. А сейчас кажется будто прошла целая жизнь.

Женщина внизу опять застонала, и Кейко зажала руками рот, подавляя всхлип.

– Вы ее знаете?

– Она моя подруга, – ответила Кейко после долгой паузы.

– Ребенок умер, – вырвалось у Ханы. Желудок снова свело судорогой.

– Это хорошо. – Фарфоровое лицо Кейко потемнело.

Хана была обескуражена.

– Она тоже может умереть. – Неужели и это приятная новость?

– Тоже было бы хорошо. – Но голос женщины был полон тоски.

– Не понимаю, – тихо произнесла Хана.

– Скоро поймешь, – ответила Кейко, не глядя на нее. – Ступай к себе. Если тебя здесь застанут, нам обеим придется плохо.

Хана порывалась спросить, что она имеет в виду, но снизу донесся мужской голос.

– Уходи! – яростно прошептала Кейко.

Хана быстро вышла, подхватила стоящий у двери таз и скользнула в свою каморку. Тесное пространство быстро наполнилось вонью желчи. Хана подумала, не опорожнить ли таз в окно, но, вспомнив страх Кейко, отказалась от этой мысли. Она легла на циновку, в голове крутились зловещие слова соседки. В тот день никто так и не пришел, и Хана заснула, обхватив руками пустой ноющий живот.