Камень пошатнулся; освободился узенький проход. Сквозь пещерный смрад повеяло веселым воздухом свободы. Десять здоровых охранников встали у входа, двое закатили детскую коляску с огромным молочным бидоном; толстый повар шел за ней, следя за тем, чтобы бидон не расплескался. Заключенные бодро построились в очередь. Началась приятная обеденная суета; гремели миски; привычно ругались соседи – я тут с вечера занимал! а я всегда стою за Мурзиком, понятно? Повар разливал бурду, напевая народную песню: «Я преступник! уголовник! Каши целый съел половник!» – и грозно приговаривал: «Будешь пихаться – не дам! Понял меня? Так-то! Следующий, проходи!».

Выждав подходящую минуту, Мокроусов подал новый знак хвостом. Пепельный кот Филофей, пушистый потомок сибирского рода, стал ввинчиваться в жадную толпу; ему влепили по башке, утробно зарычали, он дал пинка в ответ; завязалась маленькая драка, которая переросла в большую свару. Никто уже не разбирал, кто прав, кто виноват. Коты орали, извивались и мутузили друг друга. Все были против всех, и каждый – за себя.

– Ах, ты так? Ну, я тебя! – вопил сиамский кот-аристократ и рвал зубами ухо дикому помойному коту.

Повар фехтовал половником, рослый потомок мейнкуна с ревом падал на врага, прижимал его к земле и бодро лупил задними лапами. Как на велосипеде ехал. Пожилой благообразный перс мутузил юного самца, а синеглазый сиамец, нежно глядя на противника, выставлял тонкокостную лапу и прицельно бил его по морде. Только Мурдыхай, котцы и Кришнамурка не участвовали в общей потасовке; они молча молились о том, чтобы в пещере пахло хорошо, кормили сытно, а коты между собой не враждовали. Но молитва их не очень помогала.

Наконец, охранники покинули свой пост и встряли в драку. Это значило, что путь на свободу открыт; бунтари прошмыгнули наружу. Их оказалось пятеро, поистине смелых котов; остальные предпочли сражение за миски. Впятером огромный камень не задвинуть. Ладно, оставим как есть. И беглецы, разбрызгивая грязь, помчались в горы.

Когда охрана прекратила потасовку и покинула опасную пещеру, мокроусовцев и след простыл. Поднатужившись, охранники закрыли вход и поплелись докладывать о происшествии начальству.

Побега никто не заметил. Ведь котов не пересчитывают по головам.

Мокроусовцы бежали напролом. Страх придавал им силы. Выше, выше! Наклон становился все круче, мелкие камни острее, по вершине соседнего склона по-пластунски проползал туман. Наконец они как по команде, рухнули на промороженные камни. Хотелось пить, но не было ни ручейка, ни лужицы. Пришлось вылизывать валун, отпотевший на холодном солнце.

Мокроусов чувствовал себя совсем паршиво. Несмотря на природную бойкость, он спортом никогда не занимался; пока его ровесники взлетали на высокие деревья и самозабвенно бились за отвязных кошек, он сочинял глубокие стихи.

Бока его вздымались, тонкий длинный язычок дрожал в открытой пасти. Хотелось зажмурить глаза и уснуть. Но так нельзя. Он не имеет права. Он обязан встать. Подать пример. Но еще одну секундочку, еще…

Он вскочил рывком – и зауважал себя еще сильнее.

– Вы, ребята, пока отдохните, – разрешил Мокроусов, еле-еле справляясь с дыханием, – а я пойду разведать обстановку.

Отойдя на некоторое расстояние, он немедленно снова прилег. Как следует пришел в себя и поленился. После чего в хорошем настроении отправился осматривать окрестность.

Так высоко он никогда еще не забирался. Сосны были громадные, стволы покосились от ветра. Справа открывался вид на снежную вершину, напоминавшую заледенелую волну; слева – на дорогу, петлявшую между горами. Дорога была вся в колдобинах: много лет назад случилось разрушительное землетрясение, о котором Мокроусову рассказывала мама.

Справа от дороги, на подъеме, стояло какое-то здание. Каменное, с закругленным входом и железной перекладиной на острой крыше. В рассуждении найти ночлег Мокроусов подошел ко входу. Опасливо переступил порог. Внутри было страшно. Сквозь дыры в потолке просачивалась влага; в глубине светилось разноцветное окно, а под высоким сводом висела еще одна перекладина, вроде той, что на крыше, но больше. Плотными рядами стояли деревянные скамейки, было тихо так, что звук упавшей капли прозвучал раскатом. И почему-то Мокроусов догадался, что заселяться в этот дом нехорошо. Он заброшен, но совсем не для котов. А для их исчезнувшего бога.

Побродив по унылым окрестностям, Мокроусов отыскал приличную расщелину, позвал ребят; до темноты они успели натаскать мохнатых веток, поймать десятка полтора лесных мышей, перекусить. А потом валялись и болтали в безопасном сумраке. А какие мы крутые! Круче всех. А самый крутой Мокроусов. И поэт в темноте улыбался.

Но среди ночи он опять проснулся. Удрать они удрали; это славно. Но ведь он хотел поднять восстание, а какое может быть восстание, когда их кот наплакал? Нужна серьезная организация, конспиративные корзины, тайные пароли: «Вам нравятся рыжие кошки?» – «Нет, рыжих я как-то не очень»… И как всегда в подобных случаях, Мокроусов погрузился в полусонные фантазии. То на них несется разрушительный тайфун, Мурчавес сидит на сосне и мяучит, а бесстрашный поэт не теряет присутствия духа и спасает несчастных котов. То кошек поражает неизвестная болезнь, они лежат, не в силах шевельнуть хвостом; Мокроусов, как всегда здоров и бодр, он организует лазареты, все поправляются и назначают Мокроусова Героем. Или вот еще. Идет гражданская война, коты переругались, никто не знает, как им дальше жить; тут Мокроусов выступает со статьей «Как нам обустроить побережье», и все немедленно приходит в норму.

Он перебирал бесчисленные варианты – и к утру кое-что сочинилось.

Объявив всеобщую побудку, Мокроусов раздал поручения, а сам спустился к дальнему болотцу, на топких берегах которого росла широкая осока. Собрал опасные побеги, пообкусывал их с двух концов, скрепил полоски клейким соком. Оставил сушиться на солнце и переместился к тревожному морю. Затаился на скалистом выступе, стал, как чайка, выслеживать добычу. Глупые кефали посверкивали крупной чешуей, одинокий скат колебался на дне, еле двигалась раздувшаяся каракатица. Мокроусов пулей сиганул за ней. Вынырнул, вернулся на болотце, прогрыз каракатице пузо, похожее на кожаный бурдюк, и выдавил чернила из желудка. Чернила были маслянистые, густые; он окунул в них коготь и начертал короткое, но дерзкое послание:

«Здорово, Мурчавес! Приветствую тебя, собачий сын! Я – поэт Мокроусов. Ты меня помнишь. Знай, что я сумел бежать на волю. Не один! А вместе с целым войском смельчаков. Мы отомстим тебе, рыбовладелец! Ты думал, кошек можно покорить? А вот нельзя!

Жди гостей —

и скоро —

твой вечный враг и скорый победитель —

Мокроусов».

Подумал, почесал за ухом и дописал большими буквами:

«ПОЭТ.»

Свернул послание в тугую трубочку и, прижимая уши и оглядываясь, потрусил в направлении Рая. Подвесил свиток перед самым входом в лаз, и был таков.