В Санкт-Петербурге, куда Кирилл Тимофеевич был отправлен в сопровождении жандарма, он неожиданно нашел серьезную поддержку. В первую очередь – в лице старых знакомых: соратника камергера Резанова – Федора Ивановича Шемелина и генерал-интенданта флота Василия Михайловича Головнина, с коим Хлебников когда-то путешествовал по Камчатке, а впоследствии состоял в переписке.

Шемелин в те дни написал Хлебникову письмо, в котором прямо выразил свои чувства: «Верю Вам… Решение счетов Ваших нам тягостно… Это, любезный мой друг, не что другое, как следствие слишком снисходительной души Вашей к нуждам ближнего».

Вдруг присоединил свой голос в защиту Кирилла Тимофеевича и назначенный вместо умершего главного бухгалтера Костогорова Платон Васильевич Боковиков, который в бумагах, обвиняющих камчатского комиссионера, обнаружил в свою очередь много подчисток и исправлений. Ходатайство Шемелина и Боковикова перед главным правлением назначить новую, более тщательную проверку, а также личные просьбы Головнина и члена попечительского совета адмирала Мордвинова учесть безупречную службу и заслуги Хлебникова перед Российско-Американской компанией побудили совет директоров в конце концов дело против него прекратить, однако с непременным условием: отслужить компании всю недостачу, случившуюся по его недогляду.

Ожидая вакансию, Кирилл прожил в столице более года. Получая скудное пособие на пропитание, он ютился в тесной каморке на задворках дома у Синего моста и утешал себя тем, что так вот, нежданно-негаданно, представилась возможность познакомиться с градом на Неве, сойтись поближе со многими знаменитыми людьми своего Отечества. Все свои впечатления от увиденного и услышанного здесь Хлебников, по сложившейся за много лет привычке, заносил в дневник, с которым, так же как с «Карманным оракулом», никогда не расставался. Если полистать страницы дневника, чего только там не найдешь! Вот запись, как он «имел случай быть в придворном маскераде первого генваря 1815 года, когда впущенных поблистать людей было более двадцати тысяч», а вот – как видел вблизи всю императорскую фамилию, как «побывал в великолепных храмах Петербурга и поклонялся праху Отца Отечества и героев-полководцев Суворова и Кутузова». Есть здесь и описание посещения театра и слова, услышанные Кириллом Тимофеевичем из уст блиставшего тогда на сцене трагика Яковлева:

Но первый сердца долг к тебе, Царю Царей!

Все царства держатся десницею твоей.

Прославь, и утверди, и возвеличь Россию,

Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:

– Языки, ведайте: велик Российский Бог!

Однажды Хлебников очутился в собрании императорской публичной библиотеки, где старец Крылов, будучи в зените своей славы, декламировал свою басню – «Мартышка, в зеркале увидя образ свой…», в другой раз стоял в толпе во время пышной церемонии встречи персидского посла, когда, говоря словами того же Ивана Андреевича, «…по улицам слона водили…» Можно сказать, повидал Кирилл Тимофеевич в столице столько, что иной и за целую жизнь не увидит.

Наконец в сентябре 1816 года директора компании окончательно сменили гнев на милость и Хлебников был назначен суперкарго на купленный в Англии корабль «Ганнибал», который под новым именем «Кутузов» отправлялся вокруг света в Русскую Америку. Командир шлюпа капитан-лейтенант Леонтий Андрианович Гагемейстер встретил Хлебникова весьма сдержанно, хоть прежде и был с ним знаком по Камчатке, да и от своего товарища Головнина получил о суперкарго только положительные отзывы. Долго приглядывался к комиссионеру, испытывал его в разных ситуациях. Когда же убедился в безукоризненной честности своего помощника, стал доверять во всем, просить совета в делах, касающихся торговли, подолгу беседовать на отвлеченные темы. Во время одной такой доверительной беседы капитан и познакомил Хлебникова с секретной инструкцией, несколько строк из которой касались самого Кирилла. Они врезались Хлебникову в память.

«Корабля “Кутузов” комиссионер Кирилл Тимофеевич Хлебников, – писали директора компании, – получивший груз онаго в свой прием, по оставлении из него несколько статей в Россе, остальное обязан сдать в Новоархангельске. Обязательство его при сем в копии прилагается. По содержании которого ежели приятны будут о нем отзывы Леонтия Андриановича, которому он во всем вверен, и обстоятельства будут требовать, можете его оставить у себя на службе и дать ему должность, соответствующую его знанию. Он человек доброй, умной, может хорошо писать, не учася, но лучше, нежели тысячи в его состоянии могут то делать. Он был с издавна на Камчатке и после комиссионером компании и вел дела хорошо до некоторого времени. Может быть, он наградит талантами своими и усердием то время, которое было для него потеряно. Впрочем, как вы решите о нем, так и да будет!»

Решение о судьбе Хлебникова предстояло принять главному правителю колоний, которому и должен был передать депешу Гагемейстер. Но у Леонтия Андриановича, в свою очередь, была еще одна инструкция, предписывающая сместить Александра Андреевича Баранова и самому занять его пост. Капитан-лейтенант, таким образом, сам рекомендовал, сам и назначил Кирилла Тимофеевича правителем Новоархангельской конторы Российско-Американской компании. Должность эта, равная первому помощнику главного правителя, оказалась непростой. По сути, все хозяйственные вопросы колоний, после смещения Баранова, сразу легли на плечи Хлебникова. Ему одному и довелось принимать все дела и капиталы североамериканского отдела компании из рук престарелого главного правителя.

Кирилл Тимофеевич и теперь под присягой готов подтвердить то, что при обороте компанейских денег в семь миллионов рублей золотом на себя лично не истратил Александр Андреевич и медной полушки! Нищим приехал он когда-то на Кадьяк по зову Шелихова, нищим же спустя три десятка лет и отправился с Ситки умирать на родину. И хотя до скончания дней своих должен быть признателен Хлебников Гагемейстеру за доверие и свое назначение на столь высокую должность, все же в душе не может он простить того, как капитан-лейтенант обошелся с первым правителем. Словно татя последнего, держал его под замком, не дал проститься с семьей, оставленной в Павловской крепости, отослал на родину без должного почета…

Представить страшно, каково было человеку заслуженному, в преклонных летах пребывающему, вот так уезжать из колоний, которые самим своим существованием его стараниям обязаны. Уезжать, томясь неизвестностью: ждет ли кто на отеческой земле, доберется ли он до нее, а если и доберется, что найдет среди соотчичей: благодарность за труды свои или кривотолки о всех мыслимых и немыслимых злоупотреблениях, якобы совершенных им в бытность главным правителем колоний?..

В судьбе Баранова, словно в зеркале, видятся Хлебникову его собственные злоключения. Опыт Александра Андреевича учит: не жди благодарности от сильных мира сего, впрочем, и от остальных людей тоже… Поступай по совести, тогда и неблагодарность человеческая будет не так страшна.

Снова и снова мысленно обращается Кирилл Тимофеевич к своим, теперь уже далеким, встречам с мудрым старцем. Вспоминает наставления, которые давал Баранов, навсегда покидая Ситку. В трудные минуты Хлебников ловил себя на том, что представляет: как бы повел себя покойный Александр Андреевич, случись чудо и очутись он сейчас на Кирилла Тимофеевича месте. Это и не мудрено. У Баранова было чему поучиться. Практик-самоучка, все на своем веку испытавший, все умеющий делать своими руками, строитель и воин, купец и дипломат – Александр Андреевич умел внушать уважение окружающим, будь то петербургские сановники, индейские тойоны или сам король Сандвичевых островов Тамеамеа. В своих колониях главный правитель был непререкаемым авторитетом: здесь он судил и миловал, открывал школы и больницы, строил крепости и объявлял войну… Властвовал, ни на кого не оглядываясь, и пост свой покинул без жалоб. А ведь мог запросто возмутиться поведением Гагемейстера, опечатавшего даже его личный сундучок. Только бы свистнул, и его сторонники в мгновение ока подняли бы бунт и вернули власть низложенному правителю. Ан нет, Баранов смирился с судьбой, как и положено истинному христианину. Хотя, конечно, жил доселе батюшка Александр Андреевич по другим законам – жестоким законам первопроходцев. Как первопроходец, и принял свою смерть – на борту корабля среди океанских просторов.