Пусть фрицы отсюда нашего наступления ждут. И отсюда!

Капитан ловко, единым росчерком вырисовывает на карте два яйцевидных эллипса левее и правее нашей высотки. Я смотрю на них и вдруг ощущаю, что зверски голоден. Хорошо бы из десятка таких вот яичек сделать сейчас глазунью. На жареном сале. И чтоб она шипела на сковородке и стреляла горячими обжигающими брызгами. Ну, если не из десятка яиц, то хотя бы из пяти или трех…

Мои размышления прерывает Кохов:

— Ну, выкладывай, что ты сегодня принес?

— На высотке без перемен.

Капитан глядит на меня с изумлением:

— Совсем ничего не переменилось?

— Ничего.

— А на дороге?

— Проскочило несколько автомашин. Туда и обратно.

— Какие машины?

— Грузовики.

— С чем?

— Не видно с чем. Крытые.

— Вот тут-то и надо быть разведчиками. Машины! А что за машины?! Выдвигайтесь со Смысловым поближе к дороге и наблюдайте. Если машины крытые, значит, с солдатами. Значит, с живой силой. Так?

Я неуверенно пожимаю плечами.

— Так и доложим. Сколько машин?

— Три прошло в Нерубайку. Одна обратно — на Омель-город.

Кохов на минуту задумывается.

— Судя по всему, они подбрасывают подкрепления. Выходит, из Нерубайки они не собираются отходить. Чуешь, чем пахнет?

Я ничего не чую. И капитан, как учитель бестолковому школьнику, снова начинает вдалбливать мне сложившуюся обстановку.

— Значит, в Нерубайке немцы хотят обосноваться надолго. Вполне возможно, что они решили собрать кулак и ударить по высотке с тыла — со стороны балки. Что тогда?.. Тогда за нами будет следить весь корпус, вся армия. Понял теперь, почему для каждого из нас эта высотка может стать пиком всей жизни? Если выстоим — будут слава и почести! Струсим или просто не выдержим — нас никто не отметит — ни живых, ни погибших.

Капитан надолго умолкает. Он не спеша натягивает гимнастерку, вытаскивает из-под подушки планшетку, достает из нее блокнот, подсаживается к столу и переходит на деловой тон.

— Так и запишем — за два часа прошло четыре машины…

— И несколько мотоциклов.

— Что же ты не сказал сразу?! И как это понимать — несколько? Язык разведчика должен быть точным. А вы на данном этапе не просто связные, а связные-разведчики. Сколько мотоциклов?

— Смыслов сказал, три или четыре.

— А может быть, пять?

— Может быть…

Кохов недовольно вскидывает брови и ударяет кулаком по столу:

— Вот дают!.. Вот и повоюй с такими помощничками!.. Давай-ка запишем точно: «На Нерубайку прошло шесть крытых машин с живой силой противника и пять мотоциклов». Четыре грузовика вы видели, а остальные могли прохлопать. Честно, вы ведь больше в землянке сидите, чем на НП? Могли не увидеть, так сказать, пропустить? Ну?..

— Могли. Ночью.

— Это как понимать?!

— Ночью заряжающие наблюдают. А днем я и Смыслов. Мы не пропускаем.

— Ладно, значит, договорились — шесть и пять. Так и будет доложено. Что еще?

— Бубнов просил передать, что установку минных полей саперы закончили. Схему пришлют командиру батальона завтра.

— Хорошо. Мне тоже принесешь карту минных полей. Обязательно!.. Что показало наблюдение за противником в районе Омель-города?

— Фрицы по-прежнему ходят между дзотами. Головы видно. Без касок. Уши платками обмотаны.

— Не ходят, а перемещаются. Это называется перемещение пехоты.

Он опять что-то записывает в блокнот.

— На сегодня все?

— Наверное.

— Тогда дуй назад… Наблюдайте внимательнее. Повторяю — от ваших данных зависит многое. По ним командующий может принять то или иное решение. Понятно?

— Так точно!

«Тут и понимать нечего. Все абсолютно ясно. Как говорят, проще пареной репы. Не люблю, когда, отдавая приказание, меня переспрашивают. В самом деле, странная привычка у некоторых офицеров — то и дело спрашивать, поняли их или нет. Если что непонятно, у каждого есть язык, может переспросить. Или такие офицеры не уверены, что излагают свои мысли доходчиво, или же считают нас непонятливыми, недоразвитыми».

— Жду Смыслова. Иди.

— Есть, идти!..

И опять меряю шагами унылое поле. Сгущаются сумерки. В небе появляются первые звезды. Узенькой светлой ленточкой тянется тропинка поперек застывших борозд…

Странный разговор получился у нас с Коховым. Судя по всему, он доволен создавшейся обстановкой. Но зачем ему увеличивать число немецких машин, проехавших в Нерубайку? Чем их больше, тем радостнее у него на душе — так я понял по его тону, по всему разговору.

А насчет высоты, которая есть в жизни каждого человека, он выразился верно и здорово. Но, пожалуй, в тут он что-то недосказал.

Из темноты медленно, угрожающе надвигается громада соломенной скирды. Теперь каждую ночь я обхожу ее стороной — мало ли кто может найти тут пристанище. Скирда наверняка служит ориентиром не только нам, но и немцам. Наверное, только поэтому они до сих пор но запалили ее зажигательными пулями. Я знаю, со стороны Нерубайки подходы к ней не закрыты. Оттуда, or бронетранспортера, сюда прямая дорога — иди полем и не встретишь ни единой души…

Сделав солидный крюк, снова выхожу на свою тропинку. Испытывая необъяснимое облегчение, подхожу к редким низкорослым кустикам — первым предвестникам леса, в котором я чувствую себя уютнее и спокойнее.

На своем пути я знаю здесь каждое деревце, каждый кустик. Сейчас впереди появится большой старый дуб. Вильнув от него в сторону, тропинка углубится в самую гущу деревьев, которые при сильных порывах ветра скрипят своей старой корой, будто стонут. Лохматые щупальца их веток в темноте тянутся прямо к лицу, липнут к полам шинели. Они словно ласкаются.

Через балку я могу пробраться с закрытыми глазами. Но как их закроешь, когда надо в оба смотреть вперед, если не хочешь попасть в засаду.

Мысли опять возвращаются к Кохову. Смутный протест поднимается в моей душе против его поведения. Наверное, он сейчас уже докладывает по телефону обо всем «увиденном собственными глазами» — о том, как движутся по дороге на Нерубайку машины с живой силой противника, как перемещается вражеская пехота, как стягиваются в Нерубайку и Омель-город немецкие автоматчики.

G Коховым я познакомился сразу после прибытия в полк, на ночном дежурстве. Наши обязанности оказались тогда почти одинаковыми. Мы должны были бодрствовать, когда все спали: его назначили дежурным по штабу, меня — посыльным.

Ночью Кохов расстелил на столе карту, достал небольшой прозрачный кружок, испещренный цифрами, делениями, дырками, положил рядом целлулоидную линейку, коробку карандашей и начал сосредоточенно выводить кружочки, ромбики, стрелы.

Он долго трудился, не разгибая спины и ни разу не посмотрев в мою сторону. Наконец, отбросив карандаши и отступив от стола, капитан полюбовался разукрашенной, словно картина, картой и с удовлетворением произнес:

— Запомни, ефрейтор, кроме Петрова и Кохова, в полку никто не способен нанести