В гостиной горели свечи, на столе стоял поднос с едой. У камина в одиночестве коротал вечер лорд Макара Лофти. Безвольно повисшая рука сжимала два распечатанных письма, глаза неотрывно смотрели на огонь, словно виконт пребывал в глубокой задумчивости.

Луиза разбудила его, и, не скрою, я был ошарашен безжизненным взглядом, который тот обратил к любовнице. Пустота и оцепенение — вот что в нем читалось.

— Мы не припозднились? — спросила Луиза. — Я уж решила, Бромли никогда не закончит.

— Пожалуй, — ответствовал виконт. — Пожалуй. Что? Припозднились? А разве мы не сидим тут вдвоем уже два часа кряду, Луиза? Начинало темнеть, когда я вернулся с прогулки. Припозднились, еще как!

Я бы не удивился, будь сей невразумительный ответ дан человеком, очнувшимся от тяжкого забытья, но, когда мы вошли, благородный виконт бодрствовал. Произнеся эту речь, Макара немедленно впал в прежнее оцепенение.

— Вы будете с нами ужинать? — спросила маркиза.

Ответа не последовало. Она повторила вопрос.

— Черт… нет, — буркнул виконт, раздраженный ее настойчивостью. Мучительная сосредоточенность, казалось, поглотила все его чувства без остатка. Маркиза нахмурилась и, отвернувшись от Макары, прошептала мне:

— У великих свои причуды.

Нимало не встревоженная престранным поведением виконта, Луиза освободилась от шляпки, шали и боа. Бросив их на диван, она провела ладонью по волосам, поправляя выбившуюся прядь, и отвернулась к зеркалу. В нем отразилось личико отнюдь не юное и цветущее, отнюдь не классически правильное, однако этот острый носик, этот взгляд с поволокой, этот коварный изгиб губ и вкрадчивая улыбка все еще пленяли величайший ум нашей эпохи.

— Прошу к столу, Чарлз, — промолвила Луиза. — Берите сандвич, а мне передайте куриное крылышко. Ничто не мешает нам насладиться обществом друг друга, пока Макара не изволит очнуться и не станет вести себя как подобает здравомыслящему христианину.

Читатель, я не стал расспрашивать маркизу о причине столь глубокой задумчивости виконта, ибо сам обо всем догадался. Нимало не смущаясь, я принялся живо обсуждать с хозяйкой сандвичи и курятину, а она тем временем щедро одаривала меня и тем и другим. Ее лукавые глаза над краем бокала лучились — поглощенная сиюминутным удовольствием, маркиза и думать забыла о своем бессловесном и зачарованном cher ami,[13]неподвижно застывшем у камина.

Исступленная улыбка, время от времени, словно солнечный свет, озарявшая лицо Макары, начала угасать. Почти сладострастная гримаса всепоглощающего удовольствия уступила место апатии. Кажется, наши голоса вернули виконта к жизни. Макара заерзал в кресле, затем встал и нетвердой походкой прошелся по комнате. Мутный, застывший взгляд остановился на мне.

— Вы? — неуверенно выговорил виконт. Голос почти не повиновался ему. — Я вас не заметил. Как, и Луиза здесь? Должно быть, мною овладел какой-то порок… вернее, морок. Как вам проповедь? Вы пришли из церкви? Я что-то такое слышал, но, возможно, мне почудилось. Должно быть, вас удивляет мое состояние, но я готов объясниться. Только с мыслями соберусь.

Неверной рукой виконт плеснул воды в бокал, остатками смочил лоб и виски.

— Голова гудит, — пожаловался он. — Впредь буду осмотрительнее.

Рука Макары так тряслась, что ему стоило больших усилий поставить стакан на стол. Мрачно усмехнувшись, виконт заметил:

— Только посмотрите на меня, Тауншенд! Как думаете, чем вызвано это состояние?

— Опьянением, — бросил я сухо. — Вы пьяны как сапожник. Право, Макара, накачались бы бренди, и то лучше.

— Откровенно говоря, — промолвил виконт, постукивая по столу дрожащей рукой, — вы правы, Тауншенд. Я вынужден признать, что моему рассудку — а я привык ему доверять — пришлось пережить сильнейшее потрясение.

Поверь, читатель, иметь дело с людьми вроде Макары — сущее наказание. Такие, как он, готовы с пеной у рта защищать малейшую свою слабость. Вместо того чтобы отрицать очевидное, он с жаром признает собственную неправоту, после чего пустится в пространные рассуждения о ее метафизической природе, выискивая все тайные движения души, ставшие причиной его падения. В соответствии с избранной им тактикой виконт начал с самобичевания:

— Стоял дивный вечер, и я решил прогуляться по долине — развеять уныние, томившее меня весь день. Тауншенд, вам неведомо, что значит любоваться безоблачными небесами, восхитительными лугами и младой зеленью леса — и не чувствовать ничего, кроме пустоты. Однако сей образ мыслей не нов для меня, посему, выйдя из калитки и свернув в аллею, где меж лавров пламенело небо, я не обольщался: и дивный день, клонившийся к закату, и обещание завтрашнего блаженства — вся эта летняя благодать оставляла меня равнодушным.

Я вошел в дом, желая найти Луизу. Мне сказали, что она вернется поздно. Тогда я уселся в кресло и приготовился ждать. Смеркалось. В том душевном состоянии, в коем я пребывал, мне казалось, что сумрак, наползающий на деревья и кусты, придает им причудливые очертания, рождающиеся в беспокойном мозгу безумца. Память услужливо нашептывала, что в иные времена созерцание сумерек и луны и эта тихая мирная комната рождали во мне лишь довольство прожитым днем и спокойную уверенность в дне завтрашнем. Куда все ушло? Не стану лукавить, мистер Тауншенд, будто способен связно описать свое состояние. Меня снедала черная тоска, мучили тревожные предчувствия, коих я не мог побороть. Я ощущал, что стою на краю пропасти, и в тщетных попытках обуздать страх едва не лишился рассудка.

Судите сами, Тауншенд, мог ли я, жалкий страдалец, устоять пред тем восхитительным забвением, что предлагал порошок? Я немедля открыл коробочку — и избавление от мук не заставило себя ждать. Еще пять минут назад я был несчастнейшим из смертных, а ныне наслаждался гармонией тела и духа, с упоением вкушал благодать, отрешившись от тягостных мыслей и воспарив в высшие сферы, кои только способно создать воображение. Заметьте, Тауншенд, я не причинил зла ни единому живому существу, не обратился в дикого зверя. Вероятно, потакание сей постыдной слабости сократит отпущенный мне срок, но что с того? Всем уготована вечность, раньше или позже.

— Не смею возражать, — холодно промолвил я. — А вы, Луиза?

— Никогда не понимала, что люди находят в опиуме, — ответила маркиза. — И не раз повторяла Макаре, что все его терзания воображаемые.

Виконт тихо вздохнул, слабой ладонью сжал ее руку и промолвил:

— Дай вам Бог, Луиза, и дальше пребывать в этом заблуждении!

Рассудив, что не вынесу долее сей мелодрамы, я скоро откланялся. Маркиза проводила меня до двери.

— Чарлз, а он, часом, не помешался? — спросила она. — Разводит сантименты на пустом месте. Макара напоминает мне Эшуорта, уверявшего, что после нескольких дней неустанного чтения проповедей и столь же неустанных возлияний стал замечать рядом бормочущего чертенка. О чем Эшуорт не преминул поведать Бромли — и тот поверил. А вы бы поверили, Чарлз?