местах: два на одной стене, два — на другой, но пятый, припорожный кто-то в руках держал. Кто-то в синей мокрой рубахе.

— Что здесь… Ты кто такой?

Синяя рубаха повернулся, а Коняй чуть было не попятился, а может быть, на самом деле попятился, ведь не стены подкрадываются со спины, да подпирают меж лопаток — наоборот. И ни звука в целой дружинной избе, ещё недавно живой, гоготливой и скабрезной. Тишина-жадина скукожилась, прибрала звуки до малейшего шумка. Люди лежат. Все. Кто где. И не шевелятся.

— Ты… ты кто?

— Дед Пихто.

— Ты что устроил, скот?

Молчит, глаз не сводит. Белые, жуткие, с яркой лунной прижелтью, на загорелом лице приметнее огня в тёмной ночи.

— Я тебя узнал.

Сивый молча кивнул. Узнал, так узнал. Коняй плавно потащил из ножен ближайший меч — вынул из рук Махалы, что лежал у самого порога. Косоворот предупреждал об опасности, и всё сходится — княжеские опасность и принесли. Вот они обещанные беды, в десяти шагах стоят, ухмыляются, и настолько жутки белёсые глаза в сетке резких рубцов на лице, что сердце ухает куда-то вниз, точно внутрях образовалась бездонная пропасть. Коняй облапил меч, резко задышал, вдох-выдох, вдох-выдох. Завестись нужно сразу, нет времени на раскачку. Того, кто в лёжку постелил всю дружинную избу, а это десять человек, не самых медленных и не самых тупых, настругать мечом нужно за мгновение-другое. Иначе настругает тебя. Когда сердце нашло дно, на мгновение сжалось и упруго рвануло вверх, к горлу, Коняй прянул вперед. Мгновение назад был лёгок, ровно пух, едва в небеса не поднялся и теперь с криком ярости полетел на врага так быстро, как никогда не летал. «Ничего, и не таких рубили!». А пара лунных светляков порвала пространство чище стрелы, сетка ножевых отметин вокруг них в одно мгновение оказалась возле собственного лица, а светоч… Коняй поклялся бы чем угодно, что видел огненную дорожку, ровно огонь подтаял и оставил за собой в воздухе след: яркий — пол-яркий — осьмушка — хвостик. Будто кистью с краской по доске провели. Только не доска и не кисть — огонь и воздух. «Всё же нет, таких не рубили», только и мелькнуло в голове, мир с десяток раз крутанулся, непонятно откуда в глаза прыгнула дощатая стена и боярский дружинный погас.

Отвада, стиснув едальный нож, пятился в угол. Левый стол, за которым сидели княжеские дружинные, расползся, ровно студень под солнцем. Парни на ногах не стояли, кто под стол скатился, кто на скамьях пластался, тщетно пытаясь встать, иные всё же стояли на ногах, но шагать не могли — ноги тряслись, и у всех в глазах двоилось и пятна цвели. С лица Косоворота сошла глумливая улыбка, он перестал балагурить и сделался серьёзен настолько, что только дурак не прочитал бы на лбу: «Назад ходу нет. Живым не уйдёшь».

— Решился паскудник?

— Ведь не остановишься, правда? — хозяин вышел из-за стола, сделал своим знак, «ждите». — И ты всего лишь один из нас. Не самый лучший, не самый богатый. Тебе намекали, говорили прямо: «Не иди против боярства», но ты никого не слушаешь.

— Я не самый праведный на свете, я тоже сижу на спине пахарей и гончаров, кузнецов и ткачей, я тоже пирую на золотых блюдах и пью вино из серебряных чаш, но мне хватает ума понять — если не можешь изменить ход вещей, не делай хуже. Вы же берега потеряли.

— Боги вложили в нас умение сражаться и побеждать, торговать и преумножать, оборачивать и вкладывать — рявкнул Косоворот и рванул на шее рубаху. — Это дар, от которого грешно отказываться! И не пахари станут мне указывать, как жить! И не гончары с кузнецами!

— Значит, оборачивать и преумножать? Это не дар, а проклятие! Оно губит, причём даже не вас — нас! Всех! И не от светлых богов этот дар. Ты знаешь, от кого.

Косоворот потемнел лицом, резко махнул своим: «Кончайте!» Рыжий детина, тот самый Семиволк из середины стола, сощурив глаза, шагнул вперед. «Шестипалый», играя ножами и рисуясь, встал, по-кошачьи скользнул в сторону жертвы. Заходили с двух сторон. Перегуж мычал, дико вращал глазами, но встать не мог — тело не слушалось. Единственным, кого послушалось, оказался Гремляш. Он собрал все силы, что нашёл, чудом сграбастал со стола нож и швырнул вперёд, туда, где свора бешенных псов клацала зубами и роняла наземь слюну бешенства. Швырнул без надежды попасть, без уверенности, что не ранит своего, но не метнуть было нельзя — жизнь Отвады висела на волоске. А попал! Правда не насмерть. За мгновение до того, как рыжий повел бы дело на замах, клинок вспорол ткань рубахи, клюнул предплечье и едва-едва влез под самую кожу. Душегуб оглянулся и жалостно оскалился. Этот будет следующим после князя. Не больно, не смертельно. Просто горячо и резко.

Странная штука время, мгновениями набита, как мешок песком, вроде песчинки похожи меж собой, только одно мгновение несёт жизнь, другое — гибель, а сказать, какая меж ними разница… и не скажешь. Смерть прилетела следом, песчинкой позже. Две стрелы нашли глаза рыжего, две — издырявили голову «шестипалого», эти двое так и замерли на мгновение перед тем как шумно рухнуть: один слепо таращился на едальную палату оперёнными древками, другой сделался рогат, чисто козёл и уж точно видел, откуда прилетела гибель.

— Не насмерть, — грянуло от дверей, — По ногам!

В едальную с луками наизготовку вваливались вооружённые люди в княжеской справе, здоровенный, седой старик громогласно отдавал приказания — в задке он их нашёл, что ли — а перед Косоворотом вдруг вырос давешний урод с рубцами по лицу, и на какое-то время пузан пожалел обо всём на свете. Вот ты гусем ходишь по едальной палате; борода твоя обширна, как метла, кулачищи — с голову ребёнка; твоё слово ловит дружина, несколько десятков ухарей; ты отправляешь на смерть одним взмахом руки; но встаёт перед тобой некто, которому даже в глаза не заглянуть — ты просто не отражаешься в них — и простой вопрос: «Нож этот?» начисто вытирает навык говорить. Будто язык под корешок скосили. А и мог бы говорить, только и сказал бы: «Окно затворите. Мёрзну!»

Кивнул. Этот.

— Возвращаю.

Правую руку будто выломали — так бывает, когда конь рвёт, а вожжи на кулак намотаны — а ещё запястье чисто в древесную расщелину сунули, да клин выбили, и в ладонь по самую крестовину порождение Злобога молниеносно сунул нож. От боли аж дыхание перемкнуло.

Косоворот ещё стоял, будто вымороженный, бессильный вырвать из цепкой хватки сивого ублюдка собственную руку; его начало потряхивать, когда княжеские в упор, безжалостно принялись рассаживать стрелами его дружинных; а в то мгновение, когда искомый нож всаживают в стол, насколько из ладони осталось торчать лезвия, и с ним к столешнице гвоздят твою руку, одним рывком швырнув самого под лавку, ровно соломенное чучело, глаза сами собой закрылись…

Ясный день один на всех, солнце всем светит одинаково, и той полусотне, что неторопливо идёт верхами в сторону моря, и толпишке, хромой и корявой, что стоит мрачнее мрачного перед свалкой брёвен, ещё недавно бывшей недостроенным ледником. В одно и то же поднебесье улетают слова первых: «Зарежь ты Косоворота, быть бы войне с боярством. Слава богам, сдержался»; и вторых: «На ремни распущу ублюдка… О, нет, Головач, я не о князе… Вернее, не только о нём». На дворе Косоворота лежат вповалку брёвна, то на этом, одно на другом, и там, где стволы четырёх срубок образуют два перекрестья, лежат Жукан и Муха. Аккурат между стволами. Косоворот долго смотрел на завал, не отводя глаз, и в какой-то миг понял, что не видит — голова закружилась, перед глазами пелена заиграла, ровно встал спросонья, веки не разлепил. Будь ты хоть трижды прокалён огнём, выдублен своей и чужой кровью, правлен острым и тупым железом, в такие дни будто в стену упираешься — не твои это игрища. Так ураганные ветры друг другу домишки по воздуху перекидывают, так исполинские волны ладьями играют, ровно берёзовыми корками, так Злобожьи отродья в толкушки играют, бревно и бревно — ступка и пестик, горох для толченья — человек. Муха и Жукан… глаза у обоих протекли, через уши и нос кровь нашла выход, пузо вдрызг, кто нутром послабже вообще взглянуть не смог. Будто положили человека на наковальню, а другой наковальней сверху прикрыли. С размаху. Точно железным одеяльцем. Шляпс — брызги в стороны!

А ещё отрока нашли, Слагая. Принесли