я, – букашка! – бессмертна. Пойди на любое кладбище, умник, и полюбуйся. Вы – толпа. И вы всегда были только толпой. Ты думаешь, что ты умеешь думать, человек?.. Нет, ты умеешь только видеть, обонять, слышать, осязать и чувствовать вкус. Все это – животная органолептика, метод определения качества продукции. Волк оценивающе смотрит на худющего зайца и оценивает, стоит ли тратить силы на погоню за ним. Человек обнюхивает и ощупывает новый холодильник и пытается сообразить, стоит ли он таких денег. И ты – то есть вы все – лепите из органолептики слова. Вы всегда что-то оцениваете, что бы это «что-то» купить. Вы любите скидки и рассуждения на тему соотношения цены и качества: вот эта книга слишком толстая и на нее неохота тратить время, а вот эта слишком тонкая и хитрюга автор в нее чего-то явно не доложил. Тебе духовность не понравилась?.. Так ведь взяли и вылепили словцо! Да, не для тебя, потому что ты и в самом деле не сможешь написать рассказ с таким словом, но его-то вылепили для толпы. Чтобы одни сторона толпы обладала духовностью, а другая, противостоящая ей – нет. Чтобы была элита и чтобы был – нет, не демос, – а охлос. И чтобы «собственные устремления» одной стороны толпы вдруг стали хороши, а другой – плохи. А потом кто-то спросит, что же мы стоим, господа?!.. Если вы слишком слабы, чтобы уничтожать врага физически, уничтожайте его морально. Это даже более гуманно, потому, во-первых, уничтоженный останется жив, и, во-вторых, более изощренно и умно. На хрена, спрашивается, уничтоженному морально жизнь после ее моральной переоценки до нуля?..

Меня укрывает одеяло то ли из песка, то ли из снега. Постепенно оно становится тяжелым и давит, как плита. Можно нырнуть глубже – и все… Нет, нырнуть не в песок или снег, а толпу. Незримая, она там – ниже. Это темная, безликая масса, и в ней нет ни одного человеческого «я».

Что меня держит?.. Радость. Я не знаю, откуда она приходит, но она неимоверна. В ней столько силы и света, что я знаю, что я не умру. А еще я знаю, что эта радость не мое «собственное стремление», а другое, противоположенное ему. Да, это стремление, но не мое. И перед ним бессильна органолептика. Я не могу видеть эту радость, обонять, слышать, осязать и чувствовать ее вкус. Но она есть и ничто без нее не имеет смысла.

«Жив Бог, перед которым я стою!..»

Мне больше ничего не нужно. Можно убить меня, но нельзя убить эту невообразимую радость. Прежде чем встать, я, еще стоя на коленях, я снова и снова повторяю «Жив Бог!.. Жив Бог перед Которым я стою!» Я верю в эту истину так же, как верю в свое дыхание и стук сердца. Но не они – не физиология и физическое тело – рождает мою радость, а то, что несоизмеримо выше всего.

Разве может существовать – быть! – сам Бог без такой неимоверной радости?..

Меня будит Наташка:

– Тридцать восемь и пять, – ее теплый шепот приятно щекочет мне ухо. – Температура падает.

Я что-то ворчу и, чуть толкаю Наташку локтем. Хочу извиниться и не могу… Я еще там – во сне.

– Спи, спи!.. – шепчет Наташка.

Она ложится за моей спиной, но тут же привстает на локте и смеется мне в ухо:

– Я знаю, что ты все слышишь… Так слушай. Я давно хотела тебе сказать, что завидую тебе. Ну, как же вам везет, писателишкам несчастным! Честно слово, вы как мелкие карточные шулеры, которых уже давно пора выбросить из-за стола с почтеннейшей публикой, но почему-то никто не спешит сделать это. Вы сидите в своих потертых пиджаках среди раззолоченных королей и надутых лордов, бросаете на игровой стол гроши, но кто-то – кто, Алеша?! – вдруг превращает ваши деньги в золото. Вы не очень-то умны, но никто не может вас переспорить, вы не очень-то нравственны, но кто-то легко прощает ваши мелкие, полудетские грешки, вы даже не очень талантливы, но кто-то любит вас несмотря и на это… Кто, Алеша?!

Температура действительно падает, я чувствую, как уходит жар, хотя я никак не могу выйти из вязкого, как болото, сна.

Да, кто-то любит, Наташенька… Кто-то обязательно любит.

Наташка снова смеется:

– Что ты там мычишь?

Ничего… У меня просто нет слов. Пока нет…

04. Мысли и боль

Я хорошо знаю, насколько – до отвращения! – может быть бессильно слово и, наверное, поэтому и привязался к чисто философскому понятию духовность. Улыбнусь: нашел себе игрушку!.. Кстати, именно понимание этой слабости помогло мне с технической стороны (если она есть, эта сторона) в литературе. Я просто понял, что главная мысль рассказа должна умереть и родиться заново. Нет, это не игра в отвлеченные смыслы, потому что смерть и воскресение слова, проходящие через сердце и разум автора, не могут не стать настоящими. Ведь если слово не духовно, оно мертво изначально.

Но вместе с тем все-таки есть то, перед чем бессильны любые человеческие слова. Даже те, которые проходят через сердце.

Наверное, прошло уже лет восемь или даже больше, но я до сих пор ярко помню ту девушку. Справа от нашего храма, там, где расположена котельная и где редко заметишь прихожанина (все подходят к главному входу слева), за забором, часто ночуют бомжи. Осенью, когда опадает листва кустарника, там можно увидеть целую кучу старых матрасов, сломанных ящиков и прочей дребедени. Но летом листва надежно скрывает «стойбище» бомжей и поскольку ведут они себя довольно тихо днем, об их местоположении знают только они сами, любители выгуливать собак и я, ночной сторож.

Эта девушка пришла оттуда – из «стойбища». Она была одета в белесые шорты и обвислую майку с короткими рукавами. Я не назвал бы ее одежду и стоптанные кроссовки грязными, хотя какой-то отпечаток несвежести, разумеется, чувствовался. Она попросила воды. В то время кран находился в паре метров от стены алтаря, бомжи всегда вежливо спрашивали разрешения пойти к церкви и никогда не слышали отказа.

Чуть позже я назвал девушку про себя «Скрипачка», хотя сначала наградил совсем другим прозвищем. У нее были худые руки, тонкая, благородная шея и чуть удлиненное, нежное лицо. На нем не было… как бы это мягче сказать?… ни следа нездорового образа жизни. Обращаясь ко мне с просьбой, «Скрипачка» не смотрела мне в глаза, но я вдруг скорее почувствовал, чем увидел, что они спокойны, точнее, безразличны, а