При свете опалового светильника они почти каждый день занимались любовью на продавленном диване в мастерской. Стас уходил курить.

— Я обкурился до смерти, — наконец сказал он.

В ответ ему звучал смех счастливых людей.

Костя показывал Лавровой свои работы. Они были выполнены преимущественно в пастельных тонах. В них присутствовали излюбленные пейзажные мотивы со струящимися, волнистыми линиями и размытыми контурами. Она рассматривала ею картины на свет и восхищалась. Лавровой особенно нравилась их акварельная, прозрачная нежность, незащищенность и искренность. Ее трогала чистота рассветного неба со сверкающим куполом улетающей ввысь звонницы, утонувшие в туманной палевой дымке крыши старых домов. Она чувствовала щемящую тоску летящих в никуда осенних листьев на торжественной глади финроза. У нее невольно сжималось сердце при виде искривленной, почерневшей от времени одинокой сосны, чьи синеватые иглы замерзали в промозглом студеном воздухе тронутого патиной зеркала.

— В японской живописи сосна — символ стойкости и мужества — говорил Костя.

— И одиночества, — добавляла она.

Костя слушал ее комплименты, изысканные, как витражи Тиффани, и смущался.

Лаврова разбила стекло с рисунком отцветающих, заиндевевших зарослей сакуры. Она так расстроилась, что чуть не расплакалась.

— На счастье, — рассмеялся он и бережно уложил Лаврову на продавленный, заляпанный красками диван.

В мастерскую часто приходили посредники и покупатели. Они бродили между рядов рукописных картин, прихотливо изогнутых ваз, ажурных подсвечников и пластинчатых фонарей, зеркал в барочных багетах, сплетенных из стеклянных цветов, плодов и ветвей. Посетители качали головами, поднимали брови, цокали языками. Часто останавливались и, прицениваясь, сосредоточенно морщили лбы. Как правило, покупатели выбирали самые мажорные, наиболее яркие и нарядные работы. Лаврова переживала: деликатная, тонкая, близкая ей Костина манера исполнения была не в цене. Оставшись одна, Лаврова оглаживала ладонями холодные поверхности хрупких предметов. И чувствовала, как быстро они согреваются, оживают от ее бережных прикосновений.

Костя, казалось, совсем не ценил свои работы. Его хрупкие холсты стояли на полу мастерской, приткнувшись к стене. Забытые в небрежении, они покрывались пылью, их краски тускнели. Лаврова осторожно вытаскивала из очередной груды стеклянные картины, одну за другой, и долго смотрела на каждую, то отдаляя, то приближая ее к себе. Выплывающие из дымки или тонущие, словно в тумане, образы отбрасывали сумеречные тени, приобретая объем, и в сочетании с проходящим боковым светом создавали ощущение бесконечной глубины. Она с острым любопытством сравнивала, как полотно одной и той же картины расслаивается и мерцает в электрическом освещении, вспыхивает или тает при свете дня, тускнеет и угасает к ночи. Это был сказочный, иллюзорный мир, наполненный неясной грустью, которую не мог скрыть даже яркий солнечный свет.

— Я ремесленник, — полушутя, полусерьезно говорил Костя.

— Неправда. Ты ворожей света Хозяин шестимерной вселенной, — горячо не соглашалась она.

— Я базарный китчер, торгующий поделками, — отрезал он.

Но Костя сам нередко возвращался к теме своего рукомесла, как он сам его называл. Лаврова с жаром его утешала, он отчего-то мрачнел.

«Наверное, он не слишком счастлив», — мелькнула у нее мысль.

Ей непременно захотелось узнать почему. Но спросить об этом у Кости она не решалась.

Чтобы найти разгадку, Лавровой оставалось только перелистывать его стеклянные картины, как слайды, будто там хранились закодированные отпечатки его мыслей и чувств.

Лаврова сама создавала свои мозаики на прекрасных холстах человеческого тела. Из раковых жемчужин, полупрозрачного, как слюда, гиалина, аметистовых и нефритовых кабошонов амилоида, апельсиновых маркиз гематоидина, черно-бурых панделоков гема или кофейных бриолетт липопигментов. Ограненные и отполированные в недрах человеческой планеты, они создавали причудливые броши, кулоны, подвески, затейливые цепочки из бусин и бисерин органического происхождения.

Лаврова рассматривала свои работы на свет. Она любовалась черными кристаллами гематина, мерцающими в поляризованном свете, порфиринами, поблескивающими соком грейпфрута в ультрафиолетовом освещении, сравнивала игру внутреннего света молодого золотисто-желтого и зрелого красно-коричневого липофусцина. Она использовала знания Великого Делания и получала металлическое серебро, выявляя меланин. Добавляла концентрированную азотную кислоту и следила за алхимическими превращениями красно-желтых кристаллов билирубина в зеленый, синий, а затем в пурпурный цвет. Она гордилась своей работой. Только ей было некому ее показать. Ее бы никто не понял, кроме узкого круга профессионалов.

Костина живопись изменилась. Его хрупкие стеклянные картины переполняла жизнь. На них полыхала алым светом заря, среди буйных розовых садов бродили важные золотые фазаны, распускались яркие цветочные снопы пионов и георгинов среди сочной зеленой листвы. Трепетали от ветра пушистые лепестки нежно-голубых ирисов и атласные бутоны пурпурных тюльпанов. В окружении надменных восковых нарциссов рдели коварные восточные маки. На глазах наливались соком солнечные груши и краснобокие яблоки, спели янтарные сливы, волновалась морем рассыпающаяся зернами пшеница, истекал молодым вином черно-синий виноград.

— Базар-вокзал, — хмыкал Стас. — Напоминает гобелены с лебедями.

— Иди ты! — кричали ему хором счастливые люди.

— Бездарь! — добавляла Лаврова, защищая своего лягушонка.

— Мне-то что, — не обижался Стас — Деньги идут. Здесь такое любят.

Мастерская не только закупала заводское стекло, Костя и Стас создавали его сами. Лаврова зачарованно следила за тем, как современные ей алхимики выдували реторты и колбы, священнодействовали у плавильных печей. Она наблюдала, как расплавленное стекло формовали, раскатывали, резали, как тесто, замешивали в него кусочки цветного стекла, металлические кристаллы и нити, запекали многослойными формами. Она видела, как цветные вставки плавились и растекались причудливыми, размытыми пятнами среди мерцающих волокон и переливчатых вспышек. Благодаря слоистости свет проникал сквозь самодельное стекло, по-разному преломляясь, отражаясь, дробясь, и тогда художник получал новые возможности играть со светом и красками, выстраивая сюжет. Лаврова только поражалась, как из крохотных, почти невидимых ростков распускается фантазия автора.

Костя и Стас использовали технику живописи не только на стекле, но и под стеклом. Приемы росписи под стеклом казались особенно своеобразными и непривычными, они подчинялись странным законам мира, где объекты рождаются из собственной тени, а причины вытекают из следствия.

— Попробуешь? — предлагал Костя.

— Я плохой рисовальщик. Совсем никакой, — отнекивалась Лаврова.