Шереметев с невысказанной мольбой посмотрел на Алексея, и тот правильно понял его взгляд. Дезертирство «папеньки» служивых поощряли повсеместно, оттого стрелецкие войска росли как на дрожжах.

— Ты фельдмаршал, Борис Петрович, и тебе решать, кого в армию мою брать или отказать. А служивым за спасение тебя и генералов моих по рублю можно выдать…

— Зачем им эти деньги, государь, — произнес нахмурившийся Долгоруков, — я им перстни свои отдал как награду, да и другие тоже отдали. Жалко, конечно, но я пообещал выкупить их за тысячу рублей, фамильные все же. Вот, уже вернул, сполна все выплатил, взял из войсковой казны, — князь показал увенчанные перстнями пальцы и добавил:

— Я в Москву уже гонца отправил — деньги к вечеру все возверну. Как и Борису Петровичу половину его заклада отдам — негоже ему одному такой большой выкуп в двадцать тысяч рублей платить. Мы, Долгоруковы чай не бедные, и червонцы найдем. И не спорь со мной, Борис Петрович — тут родовая честь важнее — не может, чтобы за графа Шереметева выкуп больше был, чем за князя Долгорукова. А так двадцать тысяч рублей поровну поделим, и никому не обидно будет.

— Не двадцать, а пятнадцать, — отрезал Шереметев. Лицо старика побагровело, но все прекрасно понимали, что Долгоруков не уступит даже в малости. И тут же пояснил:

— Ты ведь за себя пять тысяч платить будешь, и еще мой выкуп наполовину, а сие по десять тысяч. Неравные доли получаться. А так по двенадцать с половиной тысяч — и все поровну, Василий Владимирович! Ты княжеского достоинства знатного, но я граф и фельдмаршал!

— Ты прав, Борис Петрович, лучше меня считать умеешь. Это я с арифметикой с детства мучился.

Долгорукий поднял ладони, демонстрируя оппоненту покладистость. Боярская склока не состоялась, видимо оба решили уступить друг другу, чтобы обид не случилось. Шереметев, правда, добавил:

— А я перстни свои Данилычу подарил, жаль, что насчет выкупа не согласился — памятны они для меня. Но да ладно — зато пять генералов с бригадиром спаслись. Жаль Шлиппенбаха и князя Гагарина — теперь участь горшая их ждет, если «подменышу» в руки попадутся.

— Придумаем что-нибудь, — отдавать своих генералов Петру на растерзание Алексей не собирался. И быстро произведя подсчеты в уме, бодрым тоном подытожил:

— Меншикову нужно выплатить ровным счетом пятьдесят тысяч рублей — это он неплохой куш сорвал. Видимо, действительно решил когти рвать в Голландию — ибо стоит царю Петру узнать о его «негоции», а ведь мы о том поведать с легкостью можем, то не жить ему…

— Отбрешется, государь, ему не впервой, — пробасил Долгоруков. — А не красть он не может — в воровстве зачат и рожден, и в воровстве живот свой окончит. «Подменышу» какую-нибудь историю жалостливую придумает, что все его оклеветать хотят, и будь уверен, царь-батюшка, помяни мое слово — еще десять тысяч от него получит, никак не меньше!

— Шестьдесят тысяч урвет, шельмец, — Алексею было не до смеха — теперь он воочию убедился, как проворачивал свои делишки «светлейший». И поймал отчаянный взор бригадира — казак чуть не плакал. И тут же, видимо решившись, бухнул, словно камень в воду кинул.

— Прости, государь — ты деньги обещал за спасение фельдмаршала Бориса Петровича и генералов. Так я Меншикову обещался отдать двенадцать тысяч рублей, если он живыми всех отпустит, и предателей выдаст — князей Волконского и Голицына. Слово этому татю дал и саблю целовал. А еще худо, что черкасам моим шесть тысяч рублей обещал за спасение — по уговору с Меншиковым той бой так повели, чтобы коней с пленниками в реке и оставили, дабы они сбежать смогли. И что мне сейчас делать — восемнадцать тысяч золотом! Где мне таких деньжищ прорву взять?!

Алексей в полном изумлении слушал слова Шидловского, а князь с фельдмаршалом пребывали в полном обалдении от такого искреннего признания, что за малым матами не было изложено.

— Вот плут, — только и произнес Шереметев, и впервые на памяти Алексея выругался. И тут он сам не сдержался — несмотря на неимоверную сумму выкупа, которая возросла почти до семидесяти тысяч рублей, весь ее «черный юмор» дошел, как говориться, до самых печенок. И молодой царь искренне заржал, как лошадь, утирая выступившие из глаз слезы — с такой ловкостью отпетого мошенника он еще в жизни не сталкивался. И когда отсмеялся, то заметил кривые улыбки на лицах приближенных — тем было не до смеха, деньги ведь свои, не чужие, и не свидетели они очередной проделки «светлейшего», а самые натуральные «терпилы».

— Теперь вот вам моя воля! Меншиков решил поиграть с вами по своим правилам, ну что ж — тогда пусть сам поиграет по моим нормам, думаю, они ему сильно не понравятся. А потому все расходы беру на себя, и расписки в получении для «светлейшего» ваших денег, вы получите. И не спорить — мне тут за вас решать, и мне платить!

Голос Алексея стал настолько строгим и властным, что князь с фельдмаршалом, переглянувшись, решили не перечить молодому монарху. А он повернулся к повеселевшему атаману:

— Деньги нынче получишь в казне и с казаками расплатишься вдовое от договоренного — ибо доля моя царская! Тебе жалую за службу верную десять тысяч рублей и нагрудный крест кавалера ордена! И пару сел из наследия Меншикова, которое в казну отойдет.

— Живот за тебя положу, государь!

— Лучше сделай так, генерал, чтобы враги мои живот свой положили на поле боя. Ох, Данилыч — курочка по зернышку клюет, зато гадит, как свинья добрая! А посему выкуп в Митаву повезут мои люди — есть у меня на службе для сих задач датский генерал и прусский полковник. Надеюсь, что через пару лет Меншиков подаяние просить будет на паперти Нотр дам де Пари — собора Парижской богоматери, кто не понял. Раз он эти игрища начал, то и мы с ним поиграемся — в охотку!

— Государь…

— Своими делами занимайтесь, служивыми — сражения пойдут, а нам надобно в баталиях побеждать кровь из носа. А иными заботами вашими я себя озадачу — вы мои верноподданные и не грех вашими проблемами мне заняться, от докуки вас освобождая для дел воинских.

— Надежа-государь, мы о другом тебя просить хотели. Бьем челом за князей, изменники они поневоле, деток в заложники брали.

— Могли мне о том сказать, а не врага слушать, измену в тайне учинять!

— Царь-батюшка, прости их, окаянных, ведь не корысти ради…

— А токмо волей пославшей меня матушки, — Алексей неожиданно вспомнил строчки из одного известного советского