контрольным пакетом акций под прикрытием корпорации, и может делать с этим зданием все, что пожелает. Я в курсе, что он сам с этим не справляется. Для этого у него есть штат сотрудников, особенно учитывая, что сейчас он находится в Ванкувере по делам, не имеющим отношения к Райту.

Я сказал Карии, что он мне не отец; биологически он им является, и мне неприятно осознавать, что некоторые вещи от него невольно унаследовал даже я. Одним из таких генетических приданных, отравивших мою кровь, стала наша с ним любовь к ужасающим диковинкам. Вот почему у меня есть лаборатория, животные, крылья, все отвратительное и безумное.

Я отодвигаю все это на задний план своего сознания и задергиваю тяжелые темно-синие шторы патио с видом на Александрию, заслоняя ночь. Хотя свет горит — встроенные в полу панели я еще не выключил. Мне лучше, чем кому бы то ни было известно, как легко монстрам прятаться в темноте, и я пока не хочу, чтобы меня поймали.

Именно поэтому мне и пришлось оставить Карию в ванной комнате «Септема». Собрание прервали (такая мелочь, как вовремя оставленное в бальном зале подслушивающее устройство Штейна, помогло мне раздобыть эту информацию), и я понимал, что пропажа принцессы Райта повергнет всех в ярость. Это добавило бы их поискам спешки, из-за чего и я, и она могли бы пострадать.

Как бы то ни было, я знаю, что, несмотря на то, что ее нашли, сейчас они ищут меня.

Сегодня вечером, примерно через двадцать часов, я должен вернуться в «Хаунт Мурен»; сейчас три минуты первого ночи — а значит, остается не так много времени, чтобы спрятаться и найти Карию. Как бы то ни было, Штейн пронюхает, что я здесь. Мадс Бентцен так и не узнал обо всем, через что мне пришлось пройти, но даже если бы и узнал, не думаю, что он проявил бы ко мне хоть какое-то снисхождение. Он доложит обо всем Штейну так же быстро, как в свое время вытатуировал у себя на груди его имя для своих нелепых посвящений и отвратных доказательств преданности.

Вот если бы я мог угодить Штейну, всего лишь изуродовав себя иглой и чернилами. Он никогда не оказывал мне такой любезности.

Дождь все сильнее барабанит по стеклу, а я подхожу к двуспальной кровати и опускаюсь на золотистое пуховое одеяло, вполне стандартное для пентхаусовских люксов; оно так отличается от того, на котором тогда Космо наслаждался Карией.

У меня в голове мелькают образы того, как она лежала в моей самопальной лаборатории; в комнате, тайно сооруженной мною после Ночи обмана, которую мне было запрещено посещать.

Я с лихвой заплатил за тот момент своей тайной вылазки и слежки за Карией. Так было всякий раз, когда меня ловили за тем, что я пялюсь на нее и мечтаю, хотя не должен был этого делать.

Кровь у меня во рту, металлический привкус в горле, это был очередной день, когда я думал, что точно умру от кровоизлияния в мозг — так жестоко Штейн избил меня ногами.

Тогда это того стоило.

Осторожно, не выпуская из мыслей Карию, я откидываю капюшон. Мой затылок овевает прохладный воздух гостиничного номера. Это приятно — на мгновение почувствовать себя свободным. Чаще всего я в плену многочисленных слоев одежды.

Поначалу я дотронулся до нее голыми руками.

Но если бы Кария увидела, что на моих пальцах не хватает пары ногтей, которые больше не отрастут, то еще сильнее бы меня возненавидела.

Я вспоминаю, как посасывал ее розовый, тугой сосок, проводя по нему языком. Он казался мне таким упругим, совершенным и красивым, что, возможно, я перешел черту, но на самом деле это было не так страшно, как то, что творил с ней Космо в тот раз, когда она напилась и не сопротивлялась. Думаю, ей это нравится.

Может, это нравится всем. Я не знаю.

Под очередной раскат грома я снимаю практически приросшие к рукам черные кожаные перчатки с зеленой строчкой.

Я не смотрю на свои пальцы; на них шишки от плохо сросшихся костей. Мне еще повезло, что все они прекрасно функционируют; самое худшее — это омертвевшие ногтевые ложа. Как бы там ни было, мне по-прежнему не нравится лишний раз видеть напоминания о том, насколько резко я отличаюсь от других детей Райта.

Но когда за шторами вспыхивает проблеск бело-голубой молнии, я, так и не научившись отключать эту врожденную систему повышенной боевой готовности, рефлекторно вскидываю голову и вижу свое отражение в огромном зеркале. Оно висит в сверкающей золотой раме прямо напротив кровати.

Это дурной знак, когда кровать так отражается в зеркале — я как-то прочел об этом в брошюре Райта. Но еще хуже, что мне сейчас пришлось случайно на себя взглянуть.

Мои волосы глубокого пепельно-коричневого оттенка подстрижены коротко и совершенно бессистемно — это еще один способ Штейна меня унизить. У меня такие же темные глаза, залегающие под ними тени и морщинки образуют синяки из-за плохого питания и дефицита солнечного света. По сей день Кария — это единственное солнце, которое я могу выносить.

Точеные скулы, щетина на подбородке (как только Штейн вернется, он позаботится о том, чтобы она исчезла) и прямой, заостренный нос. Это отвратительная пытка — видеть, как Штейн никогда не портил мне лицо, если не считать зубов. В других брошюрах, которые он хранил запертыми у себя в кабинете, всегда говорилось, как важно оставлять нетронутым то, что на виду.

Его любимой серией брошюр были «Принципы поэтического сеанса», написанные в 1800—х годах безумным ученым по имени Бербанк Гейтс, который верил, что лишение человека жизни (а точнее, ее полнейшее обезображивание, так, что она вообще переставала походить на человеческую) ведет к бессмертию и богоподобной трансцендентности.

Это стало нашей со Штейном игрой.

Он не стал бы мне вредить, делай я все как положено, но беда в том, что я не знал, как делать не положено. Я извлекал уроки уже из наказаний. Думаю, поэтому он считал себя милосердным.

На улице совсем близко гремит гром, я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь своему отражению в зеркале. Чувствуя