Сколько всего «каналий» отблагодарила матушка-императрица, сказать теперь трудно — триста или более… Она продолжала оказывать им свое «благоволение» до их и до своего смертного часа. Встретив как-то Барятинского, граф Воронцов спросил его: «Как ты мог совершить такое дело?» — на что тот ответил, пожимая плечами: «Что тут было делать, мой милый, у меня было так много долгов». Видимо, зная об этом, Екатерина II наградила его крупной суммой наличных денег, а не крепостными крестьянами[19].

«В сравнении с Екатериной II, — пишет Е. В. Анисимов, — Елизавета Петровна кажется жалкой дилетанткой, которая выслушивала почтительные и очень краткие доклады Ушакова (руководителя Тайной канцелярии. — Б. Г., Б. К.) во время туалета между закончившимся балом и предстоящей прогулкой. Екатерина же знала толк в сыске, вникала во все тонкости того, что „до Тайной касается“. Императрица сама возбуждала сыскные дела, писала, исправляла или утверждала „вопросные пункты“, ведала всем ходом расследования наиболее важных дел, выносила… или одобряла „сентенции“-приговоры… Она лично допрашивала подозреваемых и свидетелей». Под постоянным контролем императрицы шло расследование дела Василия Мировича (1764), пытавшегося освободить из тюрьмы бедного Иоанна Антоновича; самозванки-княжны Таракановой (1775). Императрица вникала в расследование дела Е. Пугачева, инициировала политические сыскные дела в отношении А. Н. Радищева и Н. И. Новикова. В 1774 году она писала: «Двенадцать лет Тайная экспедиция под моими глазами», но политический сыск оставался «под глазами» императрицы до конца ее царствования.

Там, где дело касалось незыблемого в ее глазах персонального права на престол, она забывала обо всех гуманистических принципах и философских рассуждениях ее любимых французских просветителей Вольтера и Дидро. Малейшее, даже самое вздорное на первый взгляд, подозрение в «скопе и заговоре» против нее как самодержицы, всякая, даже гипотетическая, угроза ее трону расследовались в Тайной экспедиции под ее прямым и непосредственным руководством, и неотвратимость жестокого и иногда несоразмерного с содеянным проступком наказания была неизбежна. Угроза престолу и ее власти мгновенно превращала «просвещенную» императрицу в жестокого тирана. «Тартюф в юбке» — так назовет ее наш великий поэт, подчеркивая в первую очередь такие ее черты, как лицемерие, коварство и хитрость, скрывавшиеся под внешней благопристойностью.

С того момента, как Екатерина II взошла на престол, с которого она с помощью гвардии свергла своего венценосного супруга Петра III, она всеми фибрами своей души ощущала зависимость от гвардейцев. В письме, написанном своему бывшему фавориту графу Станиславу Августу Понятовскому вскоре после переворота, она прямо писала: «Положение мое таково, что мне приходится соблюдать большую осторожность и прочее, и последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело моих рук». С гвардией надо было рассчитываться за оказанную ей бесценную услугу. «Сверх всего этого, — отмечает В. О. Ключевский, — необходимо было предупреждать попытки недовольных в гвардии повторить соблазнительное по успеху дело 28 июня во имя другого лица, пресекать „дешперальные и безрассудные перевороты“, как она выражалась».

Как всегда в таких масштабных событиях, в которые были вовлечены сотни людей, нельзя было осчастливить своей благодарностью всех участников, кто-то из гвардейцев считал себя обделенным монаршими милостями, а кому-то кружила буйную голову мысль о легкости переворота и соблазнительной близости и доступности верховной власти. Иным авантюристам и храбрецам-гвардейцам за дружеской попойкой казалось, что надо сделать не так уж много усилий для того, чтобы поймать за хвост «птицу счастья». К их числу относились измайловские офицеры братья Гурьевы и их приятель Хрущов. Страшно завидуя братьям Орловым, которые стали вельможами, в то время как они сами по-прежнему были не у дел и без гроша в кармане, эти горячие гвардейские головы в октябре 1762 года ведут застольные разговоры о возвращении на престол экс-императора Ивана Антоновича, сидящего в Шлиссельбургской крепости. Правда, кроме пьяной болтовни, дело у них пока не идет вперед, но и этого было достаточно для вынесения им сурового приговора к смерти, замененного затем шельмованием и ссылкой в Сибирь.

Не прошло и двух лет, как снова возникла опасность государственного переворота. Теперь освободить и возвести на престол Иоанна Антоновича попытался весной 1764 года поручик Василий Мирович. Но его попытка не удалась: в соответствии с давнишней, утвержденной еще Елизаветой Петровной и подтвержденной затем Екатериной II инструкцией, офицеры стражи Власьев и Чекин закололи шпагами несчастного узника, просидевшего в заключении в общей сложности около 23 лет. Хотя смертная казнь и была отменена еще при Елизавете Петровне в 1754 году и публичных казней в столице давно уже не было, в этом случае Екатерина II была непреклонна, и Мирович был казнен отсечением головы «за умысел против особ императорского дома».

Заговоры в гвардии продолжались до начала 1770-х годов, по делам «о скопе и заговоре» были, в частности, привлечены гвардейцы Опочинин-Батюшков и Оловенников-Селихов: первый пытался выдавать себя за сына Елизаветы Петровны и английского короля, а второй затеял спор из-за короны со своими подельниками, причем один из них говорил ему: «Когда тебе можно царем быть, так и я буду». Серьезной опасности эти «застольные заговоры» не представляли, но Екатерина II расправлялась с их участниками со всей присущей ей в таких случаях жестокостью, стремясь запугать других потенциальных охотников за ее короной.

В знаменитой оде «Фелица» Г. Р. Державин за послабления в преследовании подданных за мелкие преступления, связанные с оскорблением изображения государя, царского титула и указа, спел императрице Екатерине II осанну:

Действительно, при Екатерине II с отменой в 1762 году «Слова и дела» исчезло множество столь популярных в прошлом дел «о непристойных словах», «о небрежном или непочтительном обращении подданных с изображением государя» и т. п. Но придворный пиит явно кривил душой и беззастенчиво льстил императрице, утверждая, что о ней можно было безнаказанно «пошептать в беседах». Е. В. Анисимов замечает по этому поводу: «…Екатерина II на такие шептания смотрела плохо и быстро утрачивала обычно присущую ей терпимость и благожелательность. Вообще она очень ревниво относилась к тому, что о ней говорят люди, пишут газеты. Внимательно наблюдала императрица за общественным мнением внутри страны и оставалась всегда нетерпимой к тому, что… называла „враками“, то есть недобрыми слухами, которые распространяли о ней, ее правлении и делах злые языки из высшего общества и народа. Нетерпимость эта выражалась в весьма конкретных поступках власти. Выразительным памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года „Манифест о молчании“ или „Указ о неболтании лишнего“… Надо думать, что этот указ был вызван делом камер-юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице».