Что бы он ни делал сегодня, с кем бы ни говорил, кому бы ниулыбался – во всем была она и мысли о ней. Как ни гнал от себя князь Федорсмутную, глухую тоску, снова и снова сосала его сердце ревность к глупому мальчишке,коему невзначай досталось истинное сокровище, с которым он не знает, чтоделать, которое он даже оценить не способен, ибо предпочитает разноцветныестекляшки безупречной красоте бриллианта. Отчасти поэтому Федор не беспокоился,что будет, если до царя вдруг дойдет весть, будто молодой Долгоруков понезнанию присватался к его невесте. Варвара Михайловна была не столь глупа,чтобы его выдать: ведь это могло потянуть за собой целую цепочку разоблачений,опорочить Марию в глазах царя, а значит, принести Варваре Михайловне вреданесравнимо больше, чем радость от утоления злобы на весь мир вообще и каждогочеловека в частности. Единственное, что его всерьез терзало: почему Марияоказалась во власти неистового черкеса? И мысли не мог он допустить о взаимноймеж ними склонности: мир покрывался черной пеленой, стоило вообразить, чтоБахтияр – счастливый обладатель любви Марии, хотя его неприкрытая страстьявствовала в каждом взгляде, движении – даже в ненависти, даже в грубости,именно оттого, не мог не видеть Федор, и ярилась горбунья, что распознала этустрасть своего наемного любовника к другой – юной, прелестной, милой.

Однако никто и заподозрить не мог, какая тяжесть лежит насердце князя Федора, какие мрачные думы его терзают. Ведь он был не мальчик, немужик неотесанный, позволяющий всякому случайному чувству одержать над собойверх, а потому он держался стойко и был вкрадчив, как придворный, ловок, какмушкетер, обходителен, как сводник, и выказал столько ума, обаяния и дерзости,что с куда большей легкостью, нежели надеялся, очаровал всю веселую компанию исделался в ней своим человеком – к великому удовольствию Александра Данилыча,который, хоть и недолюбливал вообще Долгоруковых, к Федору был расположен, незабыв благосклонности к нему великого государя и считая молодого князя чуть лине их общим крестником. Но Федор, все с той же опасной проницательностью,видел, как изменился некогда острый, хитрый, умный, приметливый Меншиков.Теперь он подмечал только внешнюю сторону событий, только ею интересовался,только ею управлял, ну а что кипело, томилось в сердцах окружающих, егоинтересовало очень мало. И это насторожило князя Федора… насторожило не потому,что он обеспокоился за Меншикова – нет: Меншиков был отцом Марии, а значит,все, что было бы плохо для него, могло нанести вред ей… и это почему-то былодля князя Федора нестерпимо. Нестерпимо и непереносимо!

* * *

Как «надсмотрщиком» компании был Меншиков, так заводилою,конечно, Елизавета Петровна. Ей нравилось, когда ее называли на старинный манер– Елисавет, и сие помпезное имя в применении к ней почему-то приобреталоизощренно-кокетливый характер – как, впрочем, вообще все, что имело до нееотношение. Чудилось, какой-то живчик сидит и играет в ней. Она и минуты немогла оставаться спокойною! Даже после чрезмерно обильного обеда, когда и пообычаю, и по телесной потребности надлежало разойтись по уединенным покоям исладко вздремнуть, она затеяла танцы! Но буйная охота и велеядие [16] сморилидаже неутомимых Петра и его наперсника Ивана Долгорукова, что же говорить обостальных? Танцы решили перенести на вечер, когда собранье отдохнет, апослеполуденный зной несколько спадет. Елисавет откровенно надулась и заявила,что пойдет в сад дышать воздухом. К общему облегчению, она уже направиласьпрочь из столовой, но в дверях обернулась и с очаровательной улыбкою велелакнязю Федору ее сопровождать. И хотя Петра так и передернуло от нескрываемойревности (что было всеми замечено), молодому князю ничего не оставалось делать,как подчиниться приказу дамы, и, даже не успев на прощанье еще раз взглянуть впрекрасные темно-серые глаза, которые бежали его настойчивых взоров, он последовалза неугомонной прелестницей, а она уже неслась по лестнице со всех ног, посвоему обыкновению высоко задирая юбки.

Впрочем, прыти Елисавет хватило ненадолго: едва забежав вдушистые черемуховые заросли с другой стороны дома, она стала, обернулась ккнязю Федору и, часто дыша, оживленно спросила:

– Вы рады, что мы наконец-то вдвоем?

Усилием воли Федор удержал изумленно взлетающие брови идипломатично ответил:

– Государь был недоволен.

– Бедняжка втюрился порядочно в меня! – блестя глазами,небрежно засмеялась Елисавет. – Конечно, можно понять, когда у него этафарфоровая кукла в невестах!

Князь Федор даже не предполагал, что сможет ощущать такуюненависть к молодой и красивой женщине…

– Когда б я пожелала, государь давно был бы мой. И это былобы всем на пользу. Он так добр, так доверчив, что более других нуждается вруководстве умной женщины, да он и сам сознает. Правда, он дитя еще, но задаткив нем обещающие. Вчерась я сказала ему, что он не умеет целовать ручку так,чтобы дама трепетала от прикосновения его губ. Он был задет за живое и ответил,что если бы взялся всерьез ухаживать, то всех дам выучил такому, что онипожалели бы, что разбудили спящего льва! Да, мы подошли бы друг другу всупружестве… – Она облизнулась, как кошечка. – Что же, что мы родня – сиеразрешилось бы Синодом в один миг! Да и многие, сколь известно, желали бынашего брака, но Данилыч всех обскакал со своей Машкой, подсунул ее ПетруАлексеевичу!

– Мария Александровна достаточно хороша, чтобы ейпоклонялись, независимо от всего влияния ее батюшки! – сказал Федор, нарочнонагнувшись за цветком, чтобы тирада его прозвучала не с той пылкостью, которуюон вложил в нее.

– Ну уж и хороша! – пренебрежительно фыркнула Елисавет. –Нашли тоже…

Князь Федор яростно рванул цветочный лепесток, и этомгновенно отвлекло красотку:

– Что вы делаете с бедным цветочком, князь?

Федор, овладев собою, взглянул на ни в чем не повинныйцветок. То была белая маргаритка, и он не замедлил выкрутиться:

– Я гадаю. Разве вы не знаете, выше высочество: русскиедевицы и молодцы гадают на ромашке, а французы – на маргаритке. – И он принялсяобрывать лепестки один за другим, бормоча: – Un peu… avec passion… а laamoureux… [17]

Елисавет, как зачарованная, следила за его пальцами, шепча влад:

– Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – кчерту пошлет, своей назовет…

Лепестки кончились.

– Аvec passion [18], – успел сказать князь Федор.