Средь сонма женщин, прошедших сквозь его объятия, познавшихвкус его поцелуев, не возникло ни одной, которая бы так смутила его, заставилатрепетать. Почти с ужасом он понимал, что их просто не было в его жизни, всехэтих женщин, – были только отчаянные поиски вслепую… кого? Он не знал прежде.Теперь знает, ибо нашел. Все в душе его, в существе его было тронуто, всесмущено, все растерянно. Одиночество и тоска, которые он вдруг стал испытыватьсреди людей, были подобны внезапной хвори, и только одно существовало тутлекарство: снова видеть ее, говорить с нею, мечтать о ней. Если бы в томсостоянии, в каком он пребывал, ему повстречался ангел, то обратил бы его кбогу; дьявол увлек бы его к сатане. Но в том-то и дело, что он встретил ихразом! О, если бы он не понимал, не видел явственно, что Мария ненавидит своегоюного жениха, а тот ненавидит свою невесту! Ведь не будет счастья в сем союзе,все сложится по старинной русской пословице о женихе-недомерке даневесте-перестарке: «Она будет бить его первые семь лет, а он ее потом – всюжизнь!» Но тут еще хуже, еще хуже, ибо у юного Петра уже и сейчас в руках такаявласть и сила, с какими справиться может и не всякий взрослый. Да хотя бы изгосударственных интересов слагался сей брак – нет, одни только чаяния Данилычаон призван удовлетворить. Не все ли равно бедной России, кто сейчас прорвется ккормилу власти: Меншиков или Долгоруковы, ежели и теперь, и потом временщикипри юном государе будут все тащить в свой карман? Страна живет сама по себе, ауправители ее – сами по себе, так всегда было и будет в России. Разница сейчасодна: в жертву естественному ходу вещей, словно невинная дева – некоемунеотступному сказочному чудовищу, принесена будет та, о которой всю жизнь, самтого не зная, грезил Федор, кого уже и не чаял встретить. Разве это по-божески:оставить ее страдать навеки… оставить себя страдать?

Он повел затуманенными глазами и едва не отшатнулся, увидевискаженные нетерпеливым любопытством лица своих дядюшек. Один из них – лисица измея, другой – медведь и лев.

– Ну? Чего надумал? – прорычал Алексей Григорьич. – Говори,не томи.

Изо рта Василия Лукича на миг проглянуло лукавое жало – искрылось.

– Рас-с-сказывай… – просвистел он.

– Все просто, – решительно сказал князь Федор, и дыхание егона миг перехватило, как если бы он бросился с обрыва в ледяную воду. – Все делов невесте!

* * *

– Ну! – разочарованно махнул рукой Алексей Григорьич. – Тожеродил мысль! Понятно, что, подсуетись я и подсунь государю мою Катерину вместоМеншиковой Машки, я сейчас бы при власти ходил!

– Может, так оно и станется, – успокоил дядюшку князь, и неподозревая, что пророчествует. – Но покуда не будем о грядущем – поговорим онынешнем. Французы говорят: «Не будь женщин, трон рухнул бы». Меншиков умен,как бес: у него нет никаких других средств держать государя в узде, кроме этогообручения. Хотя слепому видно: окажись у Петра возможность взять слово назад,он сделал бы это быстрее, чем мы успели бы моргнуть.

– Взять-то взял бы! – сердито сказал Алексей Григорьич. – Даразве этот волкодав Данилыч отдаст?! Его сейчас и полк солдат вдали от государяне удержит. Дорвался до пирога – не оттянешь!

– Существуют средства избавиться от неприятных людей, – доверительносообщил князь Федор громоздкой парсуне [19], висевшей как раз напротив него иобрамленной в такую богатую раму, что золотой блеск мешал разглядетьизображение.

– Что ты предлагаешь? – спросил прямолинейный АлексейГригорьич. – Злую игру с Данилычем сыграть? Кистенем в темном углу навернуть?Так ведь он рано или поздно очухается и такой сыск учинит – не порадуешься! Ине надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, на кого его взор упадет с первойподозрительностью: на нас, на Долгоруковых!

– Знаете, что говорят о русских итальянцы? Их, то есть нас,называют медведями не потому, что грубы, а потому, что идут всегда напролом, –негромко сказал князь Федор и помолчал, оглядывая дядюшек.

Алексей Григорьич грозно сунулся было к нему, принявсказанное на свой счет и осердясь, но Василий Лукич успел поймать его за рукав:

– Помолчи-ка, брат. Этак мы недалеко уйдем, ежели будемперечить да пререкаться. Скрепи себя, послушай. А ты, Федор, больно не умничай.Говори… и говори короче.

«Ну уж нет! – подумал князь Федор, бросив острый взгляд надядюшку. – Если по вашей милости я в эту игру заиграл, то не прежде свои планыоткрою, чем вас вволю не пощекочу, почтенные!» И продолжал как ни в чем не бывало:

– Итак, итальянцы полагают, что мы, русские, излишнепрямолинейны во всем, даже в преступлениях: мы вершим месть открыто, не таясь,и гибнем вслед за своим врагом, хотя могли бы пережить его и торжествоватьпосле его смерти. Подобному убийству с оглаской, которое зачастую навлекает наубийцу смерть куда более страшную, чем та, которой умер его враг, итальянцы, сулыбкой подающие смертельный яд, противопоставляют коварство.

Василий Лукич блеснул глазами, а Алексей Григорьич снова несдержался:

– Вон ты о чем! Дело хорошее, да беда, ничего такого у нас взаводе нет [20]. К тому же, травить Данилыча – пустое дело. Он один не жрет,только с государем. И всякую пищу слуга пробует.

– Ох, дядюшка, знали бы вы, сколь хитры по сей части бываютлюди! – мечтательно протянул Федор. – Существует яд настолько действенный, чтодаже испарения его смертельны. Во Франции я слышал историю об отравленномполотенце, которым во время игры в мяч вытирал лоб юный дофин, старший братКарла VII, и соприкосновение с которым оказалось для него гибельным. Еще живопредание про перчатки Жанны д’Альбре, которыми ее отравила Екатерина Медичи. Яуж не говорю про знаменитый ключ и перстень Чезаре Борджа – это вещиобщеизвестные.

По тому, как сладострастно блеснули вдруг глаза ВасилияЛукича, князь Федор понял, что он тоже слышал и о Борджа, и о Медичи, и о ядахвообще, так что следующую реплику надо ждать от него. И дядюшка не обманул егоожиданий.

– Ежели помрет наш генералиссимус в корчах и судорогах –пожалуй, не миновать и следствия, и вскрытия. Мы тут ведь тоже не все пнюмолимся, слышали, во Франции теперь вовсю покойничков, страшной смертьюумерших, пластают!