а стремление увлечь наукой, да и не только наукой, было в нем так велико, что ученица быстро догнала свой класс, а кое-в чем ушла вперед…

Когда они в первый раз поцеловались? Мухтар этого не мог вспомнить. Он помнит только, что впервые поцеловал Зайнаб опрометчиво, не думая и совсем некстати. Да еще в такой обстановке, что их могли увидеть. Ну, а если бы увидели — всё бы рассыпалось, весь его замысел В его отношениях с Зайнаб всегда было так: боролись два чувства — настоящая любовь и желание сделать карьеру. Теперь-то он понимал — в этом и крылось его несчастье.

Надо было влюбиться, вернее, заставить себя влюбиться в Очила-Батрака, председателя облисполкома. Надо было с первого же дня во всем с ним соглашаться, ухаживать за стариком, ухаживать за старухой. Пусть Зайнаб осталась бы к нему равнодушной… Ну, не равнодушной, только чуть-чуть заинтересованной. Во всяком случае, так поступать, как поступал Мухтар, было в высшей степени глупо и нерасчётливо.

Через год его уже выпроводили из дома. Тихо, вежливо. Даже деньги предлагали. С Зайнаб, когда она перешла в десятый класс, он встречался тайно. Мухтар прекратил бы и эти свидания, помня как дурно относится к нему ее отец. Но… Оказывается, и такие люди, как он, к своему глубокому несчастью, могут влюбиться. Удивительнее же всего было то, что и потом, когда Зайнаб уже пробиралась втайне к нему в дом и уходила поздно вечером, даже после этого, чувство его не только не остыло, а все росло и росло.

Проклятый старик! Как можно было разобраться в характере этого деревенщины?! Еще в тот год, когда Мухтар запросто бывал в доме раиса, он не мог не видеть, что Очил-ака души не чаял в дочери. Ни в чем ей не отказывает, потакает всем ее прихотям. Ну, разве можно было предположить, что старик упрется?! Мало упрется — от дочери откажется!..

На что рассчитывал Мухтар? Зайнаб придет домой, покается, скажет, что жить без него не может, а если отец начнет бурчать и злиться, — пустит слезу, или даже горько расплачется. Был же случай, когда Зайнаб, вопреки воле отца, купила себе модную шубку. Очил-ака так взбеленился, что даже оторвал воротник этой новой и очень дорогой шубки, привезенной из Ленинграда. Но стоило денек поплакать — старик сам отвез шубку в мастерскую; скорняки ее починили так, что и следов не осталось.

Мухтар помнит вечер. Душный майский вечер перед грозой. Он сидел и ждал. Зайнаб в тот год получила аттестат зрелости. Она пришла и сперва всё было хорошо. Но вдруг она стала упрекать:

— Вы говорите, что любите, но почему же тогда мы до сих пор должны скрывать свои чувства от людей?

Что он мог ей ответить? Разговор этот возникал уже не в первый раз. Отшучиваться больше нельзя, но нельзя было и прямо заявить: «Не ты мне нужна — нужен твой отец, его влияние, его общественное положение. С помощью твоего отца я мог бы, закончив институт, мгновенно выдвинуться…»

Он смотрел на нее тогда и делал всё, чтобы не выдать взглядом свои истинные мысли: «Неужели ты воображаешь, глупенькая, что даже с тобой я соглашусь на жизнь бедного служащего — начинающего педагога?! И так я слишком долго с тобой вожусь. Если бы не ты, я давно бы женился на дочери заведующего вокзальным буфетом. Там нет общественного положения, там деньги, а это не так уж мало».

Нет, такого он ей не мог сказать и не сказал.

— Я вижу, — вот что он сказал ей тогда с улыбкой человека мудрого и благородного, — что ты, моя дорогая Зайнаб, меньше ценишь своего отца, чем я. Меньше бережешь. Он человек больной. Души в тебе не чает: ты второе его сердце. Подумай, что будет с ним, если он узнает, что мы поженились без его согласия! Ты и я — простые маленькие люди. Он — общественный деятель, государственный человек. Его здоровье принадлежит народу. Можем ли мы с тобой распоряжаться этим достоянием? Можем ли ставить на карту такую драгоценность?

Зайнаб слушала его со слезами на глазах. Щеки ее разгорелись. Внезапно она вскочила и убежала, хлопнув дверью…

Мгновение спустя, она крикнула в окно:

— Видите, собирается гроза. Сейчас хлынет дождь. Но всё равно — ждите меня, Мухтар! Я бегу к отцу. Я скажу ему всё.

…Через час она вернулась, вся мокрая. В руке ее был узелок с бельем и двумя платьями. Ни слова она ему не сказала — только кинулась на шею.

Надо было выгнать! Это было единственно правильное решение. А у него не хватило сил. Только к утру он придумал план. Сказал:

— Мы уедем в другой город. В Ташкент… Да, да, в Ташкент — там у меня родственники. Тетка… И всё-таки, Зайнаб, жаворонок мой, мы будем выше его и благороднее: мы не нарушим его воли, не пойдем в ЗАГС. Не пойдем до тех пор, пока он не образумится. Такой хороший, такой передовой человек, как может он нести в своей душе следы феодально-байских пережитков! Не признавать влечения сердца — какая отсталость! Зайнаб, милая Зайнаб, поверь — он сам пришлет за нами. И тогда мы ему расскажем, что ради уважения, к нему, только ради этого мы не зарегистрировали наш брак.

Мухтар в душе смеялся: только Зайнаб по своему простодушию могла не понять, как мало убедительны все эти доводы. Но расчёт его действительно строился на том, что отец смягчится, признает его своим зятем, а тогда… тогда можно и в ЗАГС. Но не раньше. Ни в коем случае не раньше!

Разве не глупо зарегистрироваться с этой промокшей под дождем девчонкой с двумя платьями? Подумать только — пойдешь в ЗАГС и с этого самого момента она уже совладелица твоего дома. А не дай бог родится ребенок — не отвертишься…

Что было потом? Глупость росла, множилась. Попусту шло время. Каникулы того года унесли с собой немало денег. Его денег — у нее пока ничего не было. И что было самым нелепым: он вел себя, как настоящий влюбленный. Больше того — и в самом деле потерял голову. Помнится — всего за пять тысяч сдал свой дом в аренду на целый год. Повез Зайнаб в Ташкент, ничего не жалел для нее…

И тут вдруг пришло страшное известие — умер Очил Кабиров. Кажется, Зайнаб меньше горевала, чем он, Мухтар: рухнули все его надежды. Зайнаб уехала, вернулась домой, к матери. Там случилось то,