жива, разве она, вкупе со своим мужем, не стала бы покровительницей для Люси? Она была озадачена и не могла понять реакций, которые Люси считала столь естественными для Уимисса. И пришла к заключению: ей все это непонятно, наверное, в силу возраста, она уже не обладает такой приспособляемостью, какая характерна для молодого поколения, хотя Уимисс наверняка ей ровесник. Во всяком случае, принадлежит к ее поколению, но однако же через полмесяца после столь ужасной смерти жены смог ее позабыть, смог полюбить снова…

– Вот именно потому, именно поэтому! – вскричала Люси, когда мисс Энтуисл сказала ей об этом. – Он должен был забыть, иначе ему самому пришел бы конец. Именно потому, что выдержать такое и сохранить разум…

– Я чрезвычайна рада тому, что ему удалось сохранить разум, – сообщила мисс Энтуисл, хмурясь и морщась еще больше, – но не могу не думать, что было бы куда лучше, если б остаться в разуме помог ему кто-то другой, а не ты, Люси.

И повторила то, что все время безнадежно твердила: ее претензии к мистеру Уимиссу в том, что он слишком быстро утешился.

– И эти серые брюки, – бормотала она.

Нет, мисс Энтуисл не могла этого переварить. Не могла понять. А Люси, которая со всем пылом, присущим истинно влюбленной, стоя посреди маленькой гостиной, растолковывала, защищала Уимисса, являла собой совсем уж поразительное зрелище. Такая маленькая, а защищает такого крупного мужчину. Дочка Джима, любимая дочурка Джима…

Миссис Энтуисл в своем кресле изо всех сил старалась быть справедливой, напоминала себе, что Уимисс продемонстрировал и доброту, и стремление помочь там, в Корнуолле, – хотя теперь и на те дни упал новый тревожный отблеск, но, наверное, из-за этого отблеска она все-таки немного к нему несправедлива, и если бы она могла судить о нем непредвзято, она, возможно, вскоре искренне к нему привязалась бы… Она всем сердцем на это надеялась. Она всегда привязывалась к людям. Для нее привычно было хорошо к ним относиться и чтобы они хорошо относились к ней. Наверняка в нем было что-то, помимо наружности, иначе Люси так горячо его не любила бы…

Она одернула себя. Сказала себе, что не должна плохо думать, не должна с такой готовностью осуждать случившееся только потому, что ситуация уж очень необычная. Неужели она уподобилась хрестоматийной старой деве, в шоке отворачивающейся от чего-то неприкрыто естественного? И что там это стриженое дитя столь страстно говорило о справедливости, печали, реакции на ужас? Разве это не свидетельствует о том, что сама природа стремится защититься от смерти? В конце концов, какая польза в том, чтобы ужасное сделалось еще более ужасным, в том, чтобы врасти в ужас, застрять в нем, не в силах двигаться дальше, превратиться в само воплощение ужаса с испуганным взором и стоящими дыбом волосами?

Конечно же, как говорила Люси, надо, пройдя сквозь это, заняться своими делами, а дела эти не смерть, но жизнь. Но все же… Существуют же приличия! Каким бы покинутым ни чувствовал себя человек, как бы ни страдал, есть время, когда скорбящему следует побыть в одиночестве, в этом мисс Энтуисл была уверена. Так повелевает инстинкт. Истинно скорбящий всегда хочет удалиться…

– Ах, ну почему ты не понимаешь! – в отчаянии снова пыталась объяснить Люси. – Это не просто скорбь, это нечто гораздо более ужасное! Конечно, Эверард вел бы себя обычно, если бы это была обычная смерть!

– Получается, чем больше человек страдает, тем радостнее является к чаю, – сказала мисс Энтуисл, припомнив явления мистера Уимисса: серые брюки на одном конце, явно довольная физиономия – на другом.

– Ох, – простонала Люси и, охваченная внезапной усталостью, понурила голову.

Мисс Энтуисл быстро вскочила и обняла ее:

– Прости, это было глупо и жестоко. Наверное, я слишком консервативна. Не могу выбраться из привычной колеи. Помоги мне выбраться из нее, Люси. Научи меня стойкости, героическим взглядам…

И она нежно поцеловала племянницу в раскрасневшуюся щеку.

– Если б я только могла сделать так, чтобы ты поняла, увидела, – со слезами в голосе проговорила Люси, прижимаясь к тетушке.

– Вижу, что ты очень его любишь, – нежно ответила мисс Энтуисл, снова целуя племянницу.

На этот раз, явившись точно в пять, поскольку это был один из двух дней его еженедельных посещений, мистер Уимисс застал Люси одну.

– А где?.. Как?.. – спросил он, оглядывая гостиную, будто мисс Энтуисл могла прятаться за креслом.

– Я все рассказала, – ответила выглядевшая измученной Люси.

Он заключил ее в объятия и прижал к сердцу.

– Маленькая любовь Эверарда, – объявил он, целуя и целуя ее. – Маленькая любовь Эверарда.

– Да, но… – начала было Люси, но поскольку была притиснута к мощной груди, расслышать ее было нельзя.

– Ну разве я был неправ? – объявил он победным тоном, по-прежнему крепко сжимая Люси. – Разве не так все должно быть? Только ты и я, и никто не вмешивается, никто не присматривает.

– Да, но… – снова попыталась Люси.

– Что ты все время твердишь: «Да, но»? – засмеялся Уимисс. – «Да» без всяких «но», моя драгоценная. «Но» для нас не существует – есть только «да».

И встреча продолжалась. Наконец Люси удалось сказать, что тетя очень расстроилась.

Уимиссу это было до такой степени все равно, что он даже не спросил почему. Ему было не интересно, что тетя могла подумать.

– Какая разница? – спросил он, снова прижимая Люси к сердцу. – Какая разница? Главное, теперь мы вместе. Разве что-то еще имеет значение? Да даже если бы у тебя было пятьдесят тетушек, и все расстроенные, это все равно ничего не значило бы! Разве это для нас важно?

И Люси, совершенно истерзанная тем, что происходило утром, тоже почувствовала облегчение, уютно устроившись на широкой груди: пока он рядом, ничто действительно не имеет никакого значения. Но сложность в том, что он рядом, в отличие от тетушки, не всегда, а она любила тетю, ей не нравилось ее расстраивать.

Она попыталась донести это до Уимисса, но он не понимал. Когда дело касалось мисс Энтуисл, он точно так же не понимал Люси, как тетя не понимала ее, когда дело касалось Уимисса. Только Уимисса, по крайней мере, это нисколько не заботило. Тетушки. Снуют туда-сюда, как муравьи. А кто такие муравьи? Просто насекомые. Он захохотал и заявил, что его малышка не сможет и съесть свое пирожное, то есть своего Эверарда, и сохранить его, то есть тетушку, и поцеловал ее в затылок, спросил, кто эта бедная озабоченная малышка, принялся баюкать ее в своих объятиях, и Люси тоже рассмеялась, забыла о тетушке, забыла обо всем, кроме того, как сильно она