И голубоглазая румяная женщина указала вправо, в направление стрелки. Александра перевела туда взгляд и отрывисто вздохнула. Затем еще раз. Ей никак не удавалось набрать полную грудь воздуха. Лицо закололи горячие иголки. Она будто издали услышала встревоженный голос спутницы:

– Что с вами?!

– Разве вы не видите? – борясь с накатившей дурнотой, спросила Александра. – Не узнаете ее?

Елена вгляделась в комок тряпья (им казалось то, что темнело в снегу, в двух-трех метрах от железнодорожных путей) и вскрикнула.

– Неужели?! – Ее голос, возвысившись, тут же сник и угас. На лице внезапно обозначились морщины, прежде незаметные. Женщина разом постарела. – Не может быть… Как же так?!

– Это Марина? – Александра стояла, прикрыв глаза, стараясь дышать размеренно. – Марина?

– Она. Но… Как она могла…

– Вы знаете ее? – возбужденно спрашивала румяная женщина. Взгляды кучки зевак уже были прикованы к ним, гомон утих. – Знакомая ваша?

– Знакомая. – Елена ответила еле слышно, утирая согнутым пальцем слезящиеся глаза. – Какой ужас… Она ночевала у нас… Не могла она под поезд броситься… Я знаю ее. У нее все было хорошо. И встала веселая… Не заметила электричку, наверное.

– Наверное, – покладисто согласилась голубоглазая женщина. В ее голосе зазвучали нотки сострадания. – Если ей незачем было кидаться, значит, не заметила…

Вмешалась старушка, стоявшая рядом. Она тоже утерла глаза вязаной рукавицей и изрекла:

– Вот так все мы под смертью ходим. Захочет – возьмет… А дети у нее есть?

– Сын… – Александра словно сквозь сон услышала свой голос.

– Маленький?

– Взрослый. Студент.

– Все равно… Матери вдруг лишиться…

Налетевший внезапно из-за поворота поезд поднял снежную пыль, засверкавшую в солнечных лучах, смел голоса зевак, немо раскрывавших рты, пока состав миновал платформу, возле которой не собирался останавливаться.

– Не местная тем более… – услышала Александра окончание фразы, которую Елена обращала к своим землякам. – Наши-то сначала прислушаются, не идет ли поезд, потом переходят. Вот тут этот крутой поворот… Из-за него сколько уж погибло, особенно если пьяные, конечно…

Хор местных обывателей единодушно согласился с нею.

Только старик, с красным одутловатым лицом и неприятно пристальным взглядом, язвительно осведомился:

– Так она что, пьяная от вас шла, а, Лен?

На это Елена ничего не ответила. Презрительно поведя плечом, она отвернулась к Александре и заговорила о том, что ни в коем случае нельзя сообщать страшную новость Павлу – не сегодня, во всяком случае.

– Он сердечник, расстроится, ему будет плохо. Я его знаю! Сама скажу. Вы ему не звоните.

Александра соглашалась, сама не понимая с чем, кивала в ответ, непонятно на какие вопросы… Перед ее глазами внезапно возникли ходики, висевшие у Марины на кухне, старинные ходики с расписным фарфоровым циферблатом, их синие стрелки, с невозмутимой точностью отмерявшие минуты и часы… Когда Марина покупала их, то усомнилась, долго ли прослужит эта замечательная вещь. Но в конце концов махнула рукой: «На мой век хватит!»

«И впрямь, – думала Александра, поворачиваясь спиной к комку тряпья, медленно осыпаемому легким сверкающим снегом, порхавшим неторопливо, по-новогоднему безмятежно. – На ее век хватило. Она уже мертва, ничего не скажет, не нахмурится, не засмеется, а стрелки часов, сделанных много лет назад, все еще двигаются, отсчитывая время, которого для нее больше нет… Что такое человеческая жизнь, в самом деле?»

В родительскую квартиру она вернулась уже далеко за полдень. Матери не было, но у Александры на дне сумки лежали ключи. Отперев дверь, она прошлась по комнатам, заглянула в кухню и, вдруг окончательно обессилев, присела на узкий угловой диванчик. Ноги отказались ее держать.

«Надо же было бежать через пути сломя голову! Какое несчастье!»

Елена осталась разбираться с местными властями, все взяв в свои руки. Она сама предложила потрясенной художнице уехать, не дожидаясь полиции, мотивируя это тем, что Александра ничем помочь не сумеет. И все же художница ощущала угрызения совести из-за того, что уехала так торопливо, сбежала, бросив погибшую подругу в глухом поселке. Она со стыдом вспомнила, как совала Елене несколько сложенных купюр («Будто взятку!»), а та отказывалась брать. Наконец взяла, приговаривая: «Не стоило, мы не нищие!»

«Мы. Она говорит “мы”, словно они с Птенцовым супруги. Да так оно и есть, Елена очень интересная женщина, вряд ли они десять лет прожили бок о бок, как брат с сестрой. Должна была вспыхнуть искра. У них общее хозяйство. Птенцов не появляется больше в столице. Доживает дни в тепле и уюте, на природе, рядом с заботливой, доброй и миловидной женщиной. За него можно только порадоваться, его вдовство и старость могли быть куда горше!»

Александру мучило страшное видение: распростертое тело подруги рядом с путями, стайка зевак, слетевшихся на кровь, порхающий в воздухе искрящийся снег, осыпающий пальто Марины… И вместе с тем она куда больше думала о рассказе Елены.

«Теперь понятно, почему Птенцова прозвали Плюшкиным, откуда взялась его мелочная жадность. Конечно, у него в сознании кровавыми буквами отпечатано, что жизнь зависит от куска хлеба… Как чудовищна его судьба! И в то же время его ведь можно назвать бесконечно везучим. Он выжил. Встретился с отцом. После войны жил сытой и спокойной жизнью, хотя его и терзали призраки страшного прошлого. Имел семью, жену и дочь, затем внуков. И даже овдовев, не остался одиноким. Боже мой, он видел Менгеле!»

Александра несколько раз видела фотографию Ангела Смерти, как прозвали палача заключенные, одну из тех немногочисленных, которые уцелели. Менгеле был запечатлен на ней в профиль, взгляд устремлен вниз, губы чуть приоткрыты. Александру поражало безмятежное спокойствие, которым был пронизан облик этого садиста. На его лице отражалась внимательная кротость, как отражалась бы она на лице настоящего врача, спасающего жизни детей, а не занимающегося вскрытиями живых младенцев. Ангел Смерти выглядел как настоящий, самоотверженный врач, остающийся на посту во время страшной эпидемии. И оттого он был тем более ужасен. Такую убедительную подделку мог сотворить лишь отец всякой лжи – сам дьявол.

«И в глазах у Птенцова я заметила эту страшную тень, теперь понятно, чью! Когда он смотрел на меня ночью, выжидая, что я отвечу, не проговорюсь ли, не скажу ли чего лишнего ненароком о серебряном псе. Он не решался задать прямой вопрос, боялся. Этот молчаливый застывший страх, как клеймо, отпечатался в его взгляде навсегда!»

Звонок, раздавшийся в соседней комнате, заставил ее вскочить. Звонила мать.

– Наконец ты дома! – обрадовалась она. – Почему не позвонила утром, когда возвращалась?

– У меня телефон разрядился, а зарядник…