белоручкой, поэтому даже мешочек лука с базара предпочитал везти на осле, а не тащить на себе. Он дал ослу имя — Рамади, остальные домочадцы посмеивались, а маленькая Айгуль называла его Тулпаром и утверждала, что по ночам на спине осла появляются крылья и он летает над деревьями в свете луны, словно муха. Но мне нравилось называть его Рамади. Я думал, что если у осла есть имя, то он по разуму может быть приравнен к человеку, потому что к нему можно обратиться и рассказать о своих печалях. Не знаю уж, откуда у меня взялись такие странные мысли, но чего только не придумает одинокий человек, каких только собеседников для себя не найдет.

В тот вечер, почти в сумерках, я, как обычно, сидел на камне возле навеса и тихим голосом изливал Рамади свои печали. Ослик внимательно смотрел на меня карими глазами и так заслушался, что даже перестал моргать. Он переступал тонкими ногами и качал головой, словно соглашался с каждым моим словом. Сапарбиби готовила еду в большом казане, и запах пряностей разносился по двору вместе с дымом. Это был аромат зиры и кориандра, аромат, сопровождающий нагруженные караваны, идущие из Индии. Им пропазли пропахли все караван-сараи на их пути. Привычный и в то же время тревожащий, потому что говорил он не только о доме, но и о дальней дороге.

Я так увлекся, что не заметил, как подошел Азиз. Уж не знаю, сколько времени он стоял за спиной и слушал все, что я говорил. А наговорил я много. Это был отрывочный смутный рассказ обо всем на свете. Бесконечный как песня акына, которая не смолкнет до тех пор, пока не закроются глаза певца.

— Ты что, разговариваешь с ослом?

Голос Азиза прозвучал над моим ухом так неожиданно, что я вздрогнул и обернулся.

— Ты разговариваешь с моим ослом? — повторил он. — С Рамади?

Я почувствовал, как кровь прилила к щекам, словно меня застали за чем-то недостойным. Хотя я никогда не слышал о том, что мусульманину запрещено разговаривать с животными. Наоборот, сам Пророк разговаривал со своим Бураком, так почему же мне, простому смертному, не дозволено поговорить с ослом, если больше не с кем?

— Странно, — продолжал Азиз. — Ты — шайтан, а Рамади тебя не боится... Почему он тебя не боится?

— Потому что я не шайтан. И я не джинн, не аджина и не ифрит. Я — человек.

— Вот и отец мне то же самое говорит, — раздумчиво протянул Азиз. — Только не верится как-то... Люди не живут в могилах.

Говорил он по-арабски довольно чисто, но с интонациями, свойственными его родному языку, растягивая слова и повышая тон к концу фразы, что было непривычно, но не мешало понимать его.

Вот как, люди не живут в могилах. Будто бы я сам не знал, что такого не бывает. Но поскольку я и сам не знал, как там оказался, то стал сочинять историю налету:

— Я там не жил, а спрятался от... смерчей. А потом заснул, и ветер меня засыпал песком. А ты разбудил.

Втайне я очень надеялся, что Азиз не успел увидеть меня в том прежнем виде — с отросшими ногтями и волосами, стелющимися по земле. И я появился перед его глазами уже отмытым и остриженным. Скорее всего, так и было. Ведь этот трус сразу же убежал в шатер и носа оттуда не показывал. И только, когда меня принялись угощать, он выглянул и что-то крикнул отцу. Мне очень хотелось узнать, что же такое он тогда сказал, ведь эти слова могли оказаться ключом к его последующему поведению. Поэтому я собрал все свое мужество и впервые обратился к нему сам:

— А что ты тогда обо мне сказал? Ну то, самое первое, когда меня только увидел?

— Сказал «шайтан». А что?

— Нет же, после этого, возле шатра.

— А-а-а... Сказал, что кожа у тебя как брюхо у рыбы. Но ведь это правда же!

Мне стало смешно. Пока мы шли через пустыню, кожа моя потемнела под солнцем, а на щеках появился румянец. Теперь я ничем не отличался от Азиза, разве что был чуть повыше и пошире в плечах. Но уж точно больше не был похож на покойника. А это значит, что он почти две недели избегал даже смотреть на меня.

Уже стемнело и Сапарбиби позвала нас в дом, чтобы накормить. Мы пошли бок о бок, трусливый мальчишка больше не убегал, хотя и старался особенно не приближаться. Но первый шаг навстречу был уже сделан, и это меня успокоило.

Через пару дней мы отправились в Самарканд. Часть товаров осталась в лавке Карим-ата, где заправлял отец Сапарбиби — сумрачный старик с глубоко посаженными глазами. Все называли его дедушкой — «бобо». Другую часть мы погрузили на верблюдов, которых оставили всего двенадцать. Остальные были возвращены хозяину в его стадо. Для обслуживания такого маленького каравана не требовалось много людей, но Карим-ата во что бы то ни стало требовал, чтобы я пошел с ними обязательно. Тут же и Азиз вцепился в отца, уговаривая его тоже взять с собой. Ну а дяди Хасан и Хусан никогда не расставались, но были опытными погонщиками, поэтому их оставить дома нельзя было ни при каких обстоятельствах. Кроме того, Азиз захотел взять с собой и Рамади.

— Пара мальчишек с ослом — небольшая обуза, — посмеялся отец. — Только, пожалуйста, берегите своего осла, осматривайте копыта, ведь мы пойдем через перевал по горной тропе. Не приведи Аллах, еще поскользнется и упадет в пропасть.

Мы заверили, что все будет в порядке, и договорились, что ехать на осле будем по очереди. Теперь, когда у меня появился друг, жить стало намного веселее. И хотя иногда он замыкался, и я снова улавливал его странный взгляд, похожий на взгляд испуганной землеройки; но скоро это проходило, потому что как бы пытливо он ни всматривался, ничего, что отличало бы меня от других людей, не находил. Конечно, я был взрослее, спокойнее нравом и, наверное, рассудительнее, чем он. Ну так что же? Разве это все признаки шайтана?

Путь в Самарканд оказался легким и приятным. Мы с Азизом двигались в самом конце каравана, и поскольку не было необходимости постоянно держать веревку, которой были связаны верблюды, мы могли позволить себе развлекаться сколько душе угодно. Пески закончились и началась степь, покрытая скудной растительностью. И где-то далеко