черный, гладкий мрамор, и положил букет роз. Татьяна зашла за его спину, не в силах выдержать этот теплый взгляд Юлии, который казался живым даже сейчас. И от этой теплоты было не хорошо, а нестерпимо плохо и больно. Несколько секунд Таня стояла за партнером, прислонившись лбом к его спине в районе лопаток. Громов понимал, что ей нужна пара минут, чтобы прийти в себя.

– Чья у тебя фамилия? – наконец, несмело поинтересовалась она, понимая, что нужно выйти из своего «убежища» и выглянуть из-за спины Жени. Она сама хотела этой встречи. Она совсем не догадывалась, что она может быть такой, но всё же.

– У меня её девичья фамилия. В тринадцать лет я решил, что она звучит «круче», – спокойно отвечал Евгений, несколько недоговаривая и умалчивая о том, что стало последней каплей в принятии решения о смене фамилии.

Татьяна понимающе кивнула. Представить Громова не Громовым сейчас было уже практически невозможно. Она внимательнее присмотрелась к дате смерти Юлии и с ужасом поняла – когда её не стало, Жене было всего шестнадцать, а его маме и вовсе каких-то тридцать шесть. Таня попыталась сделать вдох, но удалось с трудом. Она чувствовала, как ею овладевало оцепенение. Нужно было как-то с этим бороться. Нужно было заговорить. Едва ли Женя, когда вёз её сюда, мог надеяться на то, что его минуют вопросы, которых у Тани было много.

– Как это произошло? – тихо поинтересовалась Таня, посмотрев на партнера, но он тем временем продолжал не сводить глаз с портрета мамы.

Громов вздохнул, скрестив руки на груди. Ещё сидя на диване в квартире мамы Тани и принимая решение привезти партнершу сюда, он понимал, что если сделает это, то ему придется отвечать на вопросы. Придется открыться. И он полагал, что это будет легче. Но нет. В носу снова появился фантомный тошнотворный запах гари, вынуждая Евгения взять одну из роз и поднести к лицу, вдыхая сладкий аромат. Таня выжидающе наблюдала за ним, ожидая ответа, но не собираясь торопить.

– Авиакатастрофа.

Громов прикрыл глаза, в красках вспоминая день, разделивший жизнь на «до» и «после».

Вот он не отпускал маму в аэропорт. Кричал, что она не должна оставлять его. Метался по квартире, как загнанный зверь, пытаясь не дать ей выйти за дверь. Плохое… Плохое предчувствие! Она не должна улетать вот так! Она должна простить его! Он хотел как лучше! Но нет. Она оставила его. Говорила что-то до жути банальное. Что необходимо побыть одной. Что она скоро вернется. Что не пропустит ни одного выступления. Но это будет потом. А пока она торопливо поцеловала его в лоб, попросила не пропускать сегодняшнюю тренировку и закрыла за собой дверь, полагая, что уходит на время, и не догадываясь, что навсегда…

Из потока воспоминаний Женю вырвали всхлипы, раздававшиеся рядом. Он перевел взгляд на Таню, что повернулась спиной и судорожно убирала тыльной стороной ладоней слёзы, катившиеся по щекам.

– Плюша, – грустно улыбнулся он, положив ладони на её миниатюрные плечи. Женя не знал, что ему нужно сейчас ей сказать. Попросить не плакать? Глупо. Сказать, что у него всё в порядке? Ещё глупее. Увезти её отсюда? Пожалуй.

– Пойдем, – Громов наклонился ближе, крепче сжимая теплыми ладонями плечи, желая привести в чувство. – Отвезу тебя домой. У твоей мамы наверняка осталась ещё парочка блинчиков. Съешь их с чаем и успо…

– Какие блинчики? – вымученно простонала сквозь слезы Таня, закрывая ладонями покрасневшее лицо. – Какие к черту блинчики, Женя?

– Вкусные, – невинно пожал плечами он.

Татьяна развернулась и обожгла взглядом полным злости, боли и слёз, заставляя Евгения на мгновение ощутить себя виноватым.

– Почему ты так делаешь? Почему ты так ведешь себя? – с зарождавшейся дрожью в голосе протараторила Таня, заставляя Громова непонимающе вскинуть брови.

– Как я веду себя? – спокойно поинтересовался он, желая, чтобы Таня перестала плакать. Женские слезы всегда действовали на него пагубно.

– Вроде бы хочешь открыться, а потом резко… – она не нашла подходящего слова и просто эмоционально всплеснула руками. – Я не хочу уходить отсюда вот так! Я хочу, чтобы ты рассказал мне! Чтобы стал хоть немного ближе! Всё, что есть у меня – это ты на льду! А сейчас, из-за травмы, нет и этого!

Громов поджал губы, испытывая желание напомнить Тане о том, кто виноват в её травме. Но ругаться на кладбище хотелось меньше всего, да и в целом нужно было сделать так, чтобы она успокоилась и не продолжала истерику.

– Стать ближе, значит? – задумчиво уточнил он, а затем кивнул, понимая, что стоит действительно рассказать. – Ещё когда моя мама была беременна, она была уверена в том, что я буду великим фигуристом. Она считала дни до того, как мне исполнится три года, чтобы скорее отдать в фигурное катание. Но в три года я серьезно заболел, и мама испугалась, что ничего не получится…

Громов говорил медленно и спокойно, смотря то на портрет мамы, то на стоявшую рядом Таню, которую бархатный тембр партнера вкупе с его повествованием начинал приводить в чувства и заставлял перестать плакать.

– Она им занималась? – предположила Таня.

– Она им болела, – грустно улыбнулся Женя. – Твоя мама отличит один прыжок от другого?

Татьяна поджала губы, отрицательно качнув головой. Далекие от фигурного катания люди действительно с большим трудом могли отличить один прыжок от другого. И родители спортсменов не так часто углубляются в их профессиональные тонкости.

– Только если аксель, – ответила Таня, упоминая прыжок, который существенно отличается по технике выполнения от остальных пяти.

– А моя отличает друг от друга все шесть, – с толикой какой-то детской гордости пояснил Громов, а затем перевел взгляд на портрет.

По спине Татьяны побежали мурашки. Женя говорил о своей маме в настоящем времени. Так, будто она всё ещё была жива. Тане казалось поразительным то, что Громов, несмотря на свою силу и мощь, как физическую, так и моральную, не смог смириться с потерей близкого человека.

– За шестнадцать лет она не пропустила ни одного соревнования, – продолжал Евгений, а затем резко замолчал, опуская взгляд вниз. – Но не увидела главного.

Таня обняла Громова со спины, желая как-то смягчить боль, которую он ощущал.

– Она тебя всегда видит, – тихо произнесла Таня, понимая, что эта фраза слишком банальная и в подобных ситуациях её говорят часто, но это было именно то, во что ей очень хотелось верить.

– Она так говорила даже тогда, когда была жива, – безрадостно вспомнил Евгений, а затем положил ладони поверх ладоней Тани, лежавших на торсе. – Помню, в тринадцать лет я занял третье место на юниорском этапе Гран-При и получил первые большие, как мне тогда казалось, призовые. И, когда вернулся домой, купил маме серьги в виде простых серебряных колец…

Татьяна отпрянула от спины партнера, вставая рядом и с удивлением рассматривая такую знакомую ей сережку в мочке его уха.

– Это… – Таня растерялась, не зная, как продолжить.

– Да. Это её сережка.

Татьяна приложила холодную ладонь ко лбу, надеясь, что это поможет не воспринимать так близко, так болезненно. Но нет.

– Она шутила, что дороже этих колец будут только кольца Олимпийских игр, где я буду принимать участие, – продолжил Евгений. – А в день, когда улетала, она их сняла. Точнее…

Громов зажмурился, будто сопротивлялся собственным воспоминаниям. Таня испуганно наблюдала за ним, видя появившиеся морщины на его лбу и переносице.

– Она собиралась в такой спешке, что надела только одну, – договорил Громов, открывая глаза и делая тяжелый, медленный вдох. – Вторую я нашел дома уже после того…

Евгений шумно выдохнул, собираясь с мыслями. Он никому не рассказывал о том, как это происходило. Как он узнал о том, что самого дорого человека больше нет в живых.

– Я был на тренировке, – Громов провел ладонью по волосам и перевел взгляд куда-то вдаль, смотря поверх надгробий. – За мной приехал отец. Он никогда не забирал меня с тренировок. Ему вообще было,