Так он и поступил. Сел и написал свои знаменитые слова: «Это было в те дни, когда я бродил голодный по Кристиании, этому удивительному городу, который навсегда накладывает на человека свою печать…» [1; I: 43].[48]

В сентябре — октябре 1888 года, работая над романом «Голод» в мансарде на улице Санкт-Ханс в Копенгагене, он был одержим задором: будь он проклят, если не изобразит нечто совсем иное, нежели благополучная буржуазная реальность, тепличная атмосфера кукольного дома. Герой, от лица которого ведется повествование, написал статью в газету. «Тех десяти крон, к сожалению, хватило ненадолго; я уже не ел почти три дня и чувствовал слабость, мне трудно было даже водить карандашом по бумаге» [1; I: 83]. Герой кладет рядом с собой на уличную скамейку, на которой сидит, бумажный кулек, плотно заворачивает его и делает вид, что это кулек с монетками, а потом дурачит полицейского, вынуждая поднять его. «А я хохочу, хохочу как сумасшедший и хлопаю себя по колену. Но ни единого звука не вырывается у меня; мой смех безмолвен, он подобен затаенному рыданию…» [1; I: 84–85].

Вид полицейского вновь погружает его в печаль, которая заставляет героя осознать, что он еще жив. «У меня хорошая голова, второй такой не сыскать по всей стране, и пара кулаков, которые — боже избави! — могли бы стереть человека в порошок, и я гибну от голода в самом центре Кристиании! Разве это мыслимо? Я жил в свинарнике и надрывался с утра до ночи, как черный вол. От чтения у меня не стало глаз, мозг иссох от голода, — а что я получил взамен? Даже уличные девки ужасаются и кричат „господи“ при виде меня» [1; I: 109]. Со слезами на глазах он в отчаянии бился лбом о телеграфный столб, вонзая ногти в тыльную сторону своей ладони, кусал свой язык, свои ладони и отчаянно смеялся от боли.

«„Да, но что же мне делать“, — говорю я, наконец, самому себе. И несколько раз топаю ногой, повторяя:

— Что же делать?

Какой-то случайный прохожий говорит мне с улыбкой:

— Попросите, чтобы вас арестовали.

Я посмотрел ему вслед. Это был известный гинеколог по прозвищу Герцог. Даже он не понял моего состояния, а ведь мы были знакомы и здоровались за руку. Я присмирел. Попросить, чтобы меня арестовали? Да, он прав, я сошел с ума. Я чувствовал безумие в своей крови, чувствовал его искры в мозгу»[1; I: 110].

Да, представители психологической литературы — Поль Бурже и братья Гонкур, Достоевский и другие русские писатели, швед Ула Ханссон и датчанин Вальдемар Ведель умели воплощать задуманное. А кто иной, помимо Кнута Гамсуна, мог знать больше о неврастеничном характере современного человека? И кто, кроме него, сумел создать собственный своеобразный язык, чтобы изобразить подобный характер?

Создав рукопись того, что впоследствии станет известным как фрагмент из романа «Голод», он решил отнести рукопись Георгу Брандесу, но, пробродив в течение двух дней по окрестным улицам, так и не решился зайти к нему. На третий день у него окончательно созрело решение. Он обратился к его брату — Эдварду Брандесу, и тот обещал прочитать рукопись к следующему утру. По пути из редакции Гамсуна стали одолевать воспоминания о днях, проведенных в невыносимом ожидании решения судьбы его рукописи.

Тогда, в Копенгагене, девять лет тому назад, накануне Рождества Вильгельм Хегель не пришел на встречу с ним. А Эдвард Брандес, как и обещал, принял Гамсуна в своем редакционном кабинете на следующий день.

Триумф

«Вас ждет великое будущее!»[49] — заявил Эдвард Брандес Гамсуну, но, правда, тут же пустился в рассуждения о том, что сочинение Гамсуна под названием «Голод» — слишком длинное для того, чтобы быть напечатанным в двух номерах «Политикен», и одновременно слишком короткое, чтобы публиковать его в качестве романа с продолжением. А главное, что написанное Гамсуном произведение заслуживает совсем иной судьбы, нежели просто быть напечатанным частями в газете, где у него не так много шансов быть замеченным.

Брандес связался со своим собственным издателем, который был также и владельцем «Тильскуерена». Густав Филипсен мог наверняка опубликовать эту повесть. Кроме того, он мог дать Гамсуну аванс, чтобы этот многообещающий норвежец мог закончить книгу, в которой было бы еще три части, а издательство Филипсена могло бы выпустить ее в свет в следующем году. Издатель на сто процентов доверял Брандесу и обратился к рекомендованному ему норвежскому писателю по его весьма непрестижному адресу.

Появившись в редакционном кабинете Густава Филипсена на Хёйбрурплатс в октябре 1888 года, наш посетитель был вынужден разочаровать редактора «Тильскуерена». Дело в том, что Гамсун уже передал рукопись «Голода» своему другу Беренсу в «Ню Юрд». Несмотря на это, Филипсен отнесся к нему как к будущей знаменитости, у которой должны быть условия для продолжения работы. Сколько денег ему нужно? Сто, двести, триста крон или больше?

Директор уважаемого датского издательства сам предлагал ему аванс, даже не прочитав рукопись! Гамсун так растерялся, что стал было отказываться, но в конце концов пробормотал, что сумма в сто крон вполне устроила бы его.

Он расчувствовался, но постепенно пришел в себя и осмотрелся. Его взгляд задержался на лежавшей на столе книге, изданной на дорогой веленевой бумаге. И тут же он начал представлять себе, что какая-нибудь его книга будет издана так же роскошно, и тут же его мысли стали оформляться в слова: ах, если бы он только мог рассчитывать, что сочиненное им будет издано на веленевой бумаге! И размечтался. Ему представилась картина, что он сидит за столом в комнате, где пол застелен темно-зеленым ковром, настольная лампа с красным шелковым абажуром, вокруг него человек десять, он читает вслух свою книгу, напечатанную на прекрасной веленевой бумаге. Все сидят затаив дыхание, и он ощущает как, подобно цветкам мимозы, трепещут их души…[50]

Филипсен посоветовал Гамсуну в процессе сочинения думать о своих будущих читателях, чтобы текст мог заинтересовать многих. Кнут Гамсун возразил, что он не пишет для толпы.

Бывало, по четверо суток у Гамсуна во рту не было ни единой крошки. Кроме того, у него вошло в привычку постоянно жевать спички. Постепенно в его мансарде становилось зверски холодно, печки не было. Теплую одежду он заложил. Страшно докучало скудное освещение. Лишь крохотное оконце в потолке пропускало в его каморку дневной свет, с начала сентября свет пробивался все слабее и слабее. Голод, холод, тусклый свет, сам творческий процесс — все в высшей степени расшатывало его нервы.