На деньги, полученные им от некоронованного короля скотобоен, Гамсун купил себе билет на поезд до Миннеаполиса. Там он снова собирался начать поиски работы.

Вот как он рассказывает об этом в письме к Кристоферу Янсону: «В Миннеаполисе мы нанялись на строительство железной дороги. На рассвете нас высадили посреди бескрайних прерий. Здесь не было ничего, кроме стоящих неподалеку трех брезентовых палаток. Решив, что это не для нас, мы, взвалив вещи на спину, пешком отправились в сторону ближайшего поселка. Оттуда поездом до следующего села, где мы пытались получить работу на ферме. Безуспешно. Затем мы добрались до Фарго, где ночевали в оставленном на рельсах пустом вагоне. Поутру я брился, стоя на мосту, ведущем в Морхед, стараясь не замечать пристального насмешливого взгляда старой прачки, полощущей в реке белье. Мы покинули Фарго, не солоно хлебавши. Затем мы отправились в городок Касселтон в Дакоте, где пристанищем для нас вновь послужил брошенный вагон. Тем временем наступило четвертое июля. Мы вовсю веселились, распивая единственную бутылку пива и закусывая большой буханкой ржаного хлеба. Пятого июля мы снова двинулись в путь, пройдя 6 миль, нанялись на так называемую большую ферму, откуда, однако, нас выгнали уже через два дня за то, что мы должным образом ответили на грубость. И вновь на юг в Касселтон, снова 6 миль, но в обратном направлении, и, наконец найдя работу, мы находимся здесь и по сей день» [9: 355][39].

В течение трех месяцев он работал на гигантской ферме, которой владел городской акционер. Гамсун вырос в маленькой крестьянской усадьбе, ему доводилось наниматься на сезонные работы в такие же небольшие хозяйства, где наемные работники спасают своим трудом эти едва сводящие концы с концами хозяйства с их многочисленными семействами и где многие недоверчиво относятся к машинам. В Америке Гамсун увидел, как самостоятельный крестьянин, независимо ведущий свое хозяйство, вытесняется богатыми инвесторами, управляющими гигантскими фермами из своих кабинетов в Чикаго, Нью-Йорке и других больших городах. Сельскохозяйственный капитализм — разве такое возможно? Земледелие существует для того, чтобы поддерживать существование человека, а не заниматься акциями. Железные кони способны вспахать до двадцати двух борозд одновременно на площади в целую четверть гектара, способны намолотить столько зерна, сколько в Норвегии намолачивают за неделю. В прериях полно разных машин. С ними невозможно разговаривать, как с лошадьми, и они шаг за шагом все больше властвуют над землей.

Гигантские фермы с нанятыми акционерами-управляющими совершенно лишили отдельного работника личной ответственности. Вековая взаимосвязь между человеком и землей оказалась разорванной, все многообразие человеческих отношений свелось к переговорам о заработной плате, бездельники стали чувствовать себя как рыба в воде. Те, кто пытался сохранить прежние патриархальные отношения, оказались затоптанными. В конце концов он напишет о всех тех, кто работал вместе с ним, об Эвансе, который всегда ходил в шелковой рубашке, о Хантли, которому изменяла жена, о коке Полли, который подал на обед своему врагу его собственный палец, о себе самом как о сочинителе… [9: 405].

Туман рассеялся

Постепенно критические настроения Гамсуна по отношению к американскому обществу усиливались. Он оказался связанным с делом чикагских анархистов, которое осенью 1887 года достигло своего апогея. За месяц до того, как Гамсун начал свою неудачную трудовую деятельность в Чикаго, семь рабочих лидеров были приговорены к смертной казни. Это случилось после того, как по всей Америке прошли акции в защиту требований восьмичасового рабочего дня. Чикагская полиция расстреляла четырех демонстрантов, несколько человек было ранено. Во время другой акции протеста в месте сосредоточения стражей порядка взорвалась бомба, в результате чего погибло семеро полицейских, несколько было ранено. Когда полицейские машины въехали в толпу, много демонстрантов погибло. 11 ноября шесть анархистов были повешены.

В ту пятницу Гамсун, с черным бантом в петлице в знак скорби, оказался в числе многих участников акции протеста против действий властей. Гамсуновское восхищение демократией Соединенных Штатов, которое он выражал в своих статьях во время своего пребывания здесь три года назад, сменилось глубоким недоверием к царящим в США порядкам и тому, что он назвал «невыносимым деспотизмом свободы».

После наступления Рождества 1888 года Гамсун продолжал неустанно обличать тех, кого называл «демократическим сбродом Нового Света», особенно когда у него были заинтересованные слушатели. Оставаясь один, он любил бродить в окрестностях Миннеаполиса, постоянно приобретая книги, чаще всего старые издания, всемирно известных писателей. Он понял, насколько ему это необходимо, после того как прочел серию лекций о европейской литературе.

Впервые он начинает задумываться о необходимости приведения в систему своего, по сути, случайного чтения, знакомства с разными авторами в течение последних двенадцати лет. Много книг он берет в центральной городской библиотеке Миннеаполиса.

Именно в эти недели Гамсун укрепляется в мысли, что и сам способен писать. В своих одиннадцати лекциях он рассматривает писателей одного за другим: прежде всего французов — Бальзака, который, по его мнению, пишет совсем по-иному, нежели предшественники, Флобера, который является связующим звеном между Бальзаком и Золя. Последних он с невероятным апломбом прямо-таки разбирает по косточкам. Кроме того, не обходит стороной и своих прославленных соотечественников: Бьёрнстьерне Бьёрнсона, Юнаса Ли, Александра Хьелланна и Хенрика Ибсена.

Бьёрнстьерне Бьёрнсона он назвал знаменосцем идей, но моралистом. Юнас Ли — это, по его мнению, бытописатель, любитель описывать семейные отношения, никак не цезарь, но все же благородный рыцарь в литературном королевстве. Хьелланн зажат между этикой и эстетикой. Ибсена он называет вечно сомневающимся, одержимым тягой к загадкам. Что касается шведа Стриндберга, то его, по мнению Гамсуна, отличает мистическое проникновение в языковую стихию. Потом он прочел лекцию о литературной критике, заключительной стала лекция об импрессионизме, смысл которой сводился к тому, что творец должен быть психологом и создавать свои произведения субъективно, не имея заданной цели, и тогда они обретут подлинность.

Литератором он называл себя уже в течение многих лет. Сначала он просто ощущал себя таковым, а потом его так начало воспринимать окружение. Лекции предполагалось читать в довольно большом по размерам помещении, по сравнению с изначально намеченным, но потом для них нашелся еще больший зал. Один его друг, журналист, освещал его выступления в печати. Гамсун получал все большее и большее признание.

При этом многие слушатели его лекций замечали явное несоответствие между внешним видом оратора и его амбициозными эстетическими претензиями к подлинно художественной литературе: «Он был обут в грубые сапоги и толстые серые вязаные шерстяные носки, которые едва доходили до края узких коротких поношенных штанов. Наглухо застегнутая куртка так же была коротка и тесна, как и брюки. Он носил лорнет, на необычайно длинном и толстом темно-синем шнуре»[40].