Юрию прежде довелось побывать в этой огромной, роскошной квартире только один раз и сейчас, как и тогда, он ощутил запах уюта и благополучия, которыми его, а с некоторых пор и Катю, не баловала жизнь.

Душ в большущей, отделанной зеркалами ванной принимали вместе, тесно прижимаясь друг к другу. А дальше…

Господи, как давно они не оставались наедине!..

Юрий взял ее, нагую, на руки и отнес в спальню. Вот на этой огромной кровати у них и случилось это четыре года назад в первый раз.

– Ты помнишь, какое сегодня число? – шепнула она.

– Помню, – кивнул он.

Да, нынче была как раз четвертая годовщина. Как много всего за эти четыре года произошло! Но сейчас не хотелось об этом вспоминать. Сейчас они снова рядом, вдвоем, одни-одни на этом свете!.. Как тогда…

…Потом уже, набросив халатик, Катя вышла на кухню, и оттуда донесся ее возглас:

– Ого! Богато живем!

Через пару минут она принесла поднос, на котором стояла бутылка шампанского и лежала всякая снедь, немыслимая по нынешним карточным временам, – и черная икра, и балыки, и даже дольки ананаса! Да, «ребятки» генерала Николаева потрудились на славу.

– Как будто мы уже в Париже! – нарочито громко проговорил Юрий, на что Катя, подыгрывая ему, ответила:

– А ты привыкай, привыкай! – и поцеловала его. – Привыкайте, ваше графское сиятельство. Если будете потом требовать только селедку с картошкой, то Европа вас не поймет. – А потом на ухо шепнула: – Да и Варшава – это все-таки не Нахаловка.

Он откупорил шампанское, наполнил фужеры и провозгласил:

– За нашу годовщину!

– За нас!

– И за Париж!

Выпив шампанское, они снова обнялись, и обоим сразу стало не до яств, хотя сутки уже не ели ничего. О предстоящих опасностях, как и о минувших, сейчас не хотелось думать, единственное, что вызывало сожаление, это то, что через два дня закончится этот рай.

Впрочем, закончился он даже несколько раньше, чем оба они предполагали.

* * *

Утром Юрий поднял исписанный с двух сторон листок в косую линейку, подсунутый к ним под дверь. От кого было это послание, он понял, еще не начав читать, по запаху помойки, исходившему от него.

С одной стороны знакомым корявым почерком было написано:

Привет тебе, Васильцев!

Вот ты и в Москве. Думал тихо прибыть, но наши людишки всегда все видят, не спрячешься и на Луне.

Зашел бы ты, Васильцев, к нам, грешным, – ей-ей, соскучились по тебе. Да и, глядишь, мы тоже расскажем тебе кое-что интересное.

Ну а путь-дорогу к нам ты знаешь, учить тебя не надо. И не боись ничего, теперь мы люди смирные.

В общем, придешь – не пожалеешь.

С приветом, ФОМА

По сравнению с подобными письмами, попадавшими к нему прежде, это, подписанное Фомой, императором помоек, можно было считать даже вполне вежливым.

На обороте другими, но тоже знакомыми каракулями, было выведено:

И от меня тебе, Васильцев, приветик, соскучился по тебе.

Ничего плохого от тебя, окромя хорошего, мы не видели, чай, помним, кому тронами своими обязанные, а ежели что было не так – ты уж извиняй.

Вообще-то тронами своими они были обязаны в основном Полине, это она отправила в мир иной их предшественников,[23]но это уж мелочи. Юрий дочитал послание до конца:

А ежели придешь, то знаешь, чем утешить нас, сирот, пребывающих ныне, по случаю войны, в великой бедности.

Притарань, коли сможешь, этого самого, что сам знаешь, кила полтора – два, тебе будет не в тягость, а нам, сирым, будет в утешение.

Приходи, а то Фома тут давеча печалился: что это, мол, наш друг Васильцев не захаживал давно, может, обидели чем?

И Катерину твою приглашаем, тоже по ней оба соскучились.

В общем, с комсомольским приветом, ЛУКА

Юрий не стал долго раздумывать над тем, откуда нахватался этих «комсомольских приветов» Лука, король нищих, и поспешил показать Кате послание.

– Как им удалось нас тут выследить? – прочитав письмо, удивилась она. – Вход в дом сейчас николаевские гэрэушники наверняка пасут.

– А до этого кто пас? – ответил он вопросом на вопрос. И пояснил: – Когда мы в подъезд входили, я краем глаза увидел одного нищего. Не стал ни тебе, ни генералу говорить, думал, тот здесь случайно.

– А как они смогли проникнуть сюда, чтобы подсунуть это письмо?

– Ну, для них это не штука. Например, спуститься через чердак. А на чердак проникли известными только им ходами, они тут, в городе, знают любую щель.

– И что ж, по-твоему, они следили за этим домом все три года? – проговорила Катя.

Юрий пожал плечами:

– С них станется. Нищий – существо неприметное и терпеливое, и какая ему, в общем, разница, где милостыню свою собирать? Вполне мог кто-то из их людей и три года тут сидеть, держать под наблюдением этот подъезд. Вопрос в другом – идти нам туда (думаю, сейчас это вполне безопасно) или при нынешних обстоятельствах мы уже себе не принадлежим?

После некоторых раздумий Катя сказала:

– Полагаю, во всяком случае нам следует сообщить генералу Николаеву.

Юрий кивнул и направился к телефонному аппарату. Набрать номер он, однако, не успел – в этот самый момент раздался звонок в дверь.

Катя сунула руку в сумочку, а он, Юрий, пошел открывать, тоже на всякий случай держа в кармане руку на рукоятке своего парабеллума.

Но, открыв дверь, он увидел на пороге генерала Николаева, а у ног генерала терся белоснежный кот. Увидев Юрия, кот протяжно мяукнул, кинулся к нему на грудь и лизнул в щеку, что вообще-то котам не свойственно.

– Прохор?! – воскликнула Катя, тоже вышедшая в прихожую.

Да, без всяких сомнений, это был он, кот Прохор, когда-то дважды спасавший им жизнь.

– Вот, привез вам старых знакомцев – этого и еще одного, – усмехнулся генерал.

– Афанасия? – догадался Юрий.

– Его, его. Уж больно просил, чтоб дали с вами повидаться, любит он вас.

– Где же он? – спросила Катя.

– Сказал – сам придет. – Николаев взглянул на часы. – Да вот уже должен бы быть.

– Может, он уже здесь, – хорошо зная повадки Афанасия, предположил Юрий. – Надо бы поискать.

Тут из их спальни донесся знакомый густой бас:

– Да що мене шукати, тута я, тута, коханы мои! – и оттуда вышел он, Афанасий Хведорук, в своем привычном облачении – чернильно-фиолетовом больничном халате, из-под которого выглядывали полотняные кальсоны с тесемками, и с неизменным треухом на голове, с которым он никогда не расставался, чтобы не застудить голову, которая действительно дорогого стоила.