— При чем тут это? — нахмурился следователь.

— А при том, что 14 февраля 1966 года он, в числе прочих других деятелей культуры, подписал письмо 25-ти. Письмо против реабилитации Сталина. В этом письме шла речь о преступлениях против невинных людей, осуждении культа личности, и прочем… Как вы думаете, он отдал всю сумму Сталинской премии тогда, когда подписывал письмо, или сделает это потом, отдаст в ближайшее время?

— Я вас не понимаю, — хмуро взглянул на него следователь.

— Разве? А мне кажется, вы очень хорошо понимаете. Двойная мораль. Успешный писатель в советском обществе — всегда двойная мораль. Не честь. Не совесть. Не талант. Не особенности мышления художника, позволяющие видеть то, мимо чего проходят обыкновенные люди. А двойная мораль. С одной стороны — стыд, потому что писатель всегда наделен совестью. А с другой — возможность удержаться у кормушки любой ценой.

— Вот именно поэтому вы оказались у нас. Значит, все правильно, — откинулся на стуле следователь.

— Это уж вам решать. Только в нашей стране задача официального писателя — толкаться у корыта, у своей кормушки, и хрюкать. Заметьте, не говорить, потому что власть всегда боится человеческой речи. А именно хрюкать. И, конечно, изо всех сил отгонять от кормушки чужих. Если приблизится кто из чужих — уже не свиньи будут хрюкать в угоду власти, а явятся во всей красе дикие вепри. Порвать! Не допустить! Уничтожить! И для этого все способы хороши.

— Вы лжете, — усмехнулся следователь, — и лжете очень неумело. На самом деле мечта всей вашей жизни — как раз и оказаться у этой кормушки. Но у вас, лично у вас, Нун, никак не получается. Поэтому вы исходите злобой и желчью, плюете в тех, кого недостойны. Как же вы завидуете им!

— Вы так думаете? Завидую так сильно, что оказался здесь? — Анатолий горько усмехнулся. — Многих вы знаете писателей, готовых за свои убеждения отправляться в лагеря? Я, например, только двоих. Вот им я как раз и завидую, тут вы правы. С ними я бы и хотел оказаться. Но у вас есть четкий приказ — уничтожать всех писателей. Поэтому я здесь.

— Нет, не всех, — следователь потерял доброжелательный тон, — не всех, а тех, кто позорит свой народ, вот как вы. Настоящий писатель должен пользоваться почетом.

— Не на этой земле, — перебил Анатолий, — быть писателем в нашей стране — это уже приговор.

— Вы имеете в виду себя или тех двоих?

— Всех, кто попадает в вашу категорию неправильности. Я не знаю, как вы создаете эту шкалу, но я точно знаю одно. Я не стану толкаться у кормушки и хрюкать. Скорей, окажусь в лагере, как Синявский и Даниэль. Ведь ваша задача сейчас усилить контроль за деятельностью писателей-диссидентов. Так вы это называете? Поэтому я оказался здесь.

Оба замолчали, каждый по своей собственной причине. Следователь — от радости, но и от страха, что прозвучало так много всего. А Нун просто задумался о том, что с ним случилось то, чего он так сильно боялся прежде — разрушение прежней жизни, арест, ссылка, может, осуждение и отправка в лагерь.

Теперь все это стало реальностью, и он прекрасно понимал приказ, полученный следователем, — после дела Синявского и Даниэля усилить контроль.

5 января 1966 года Политбюро ЦК КПСС обсудило записку Председателя КГБ Владимира Семичастного и Генерального прокурора СССР Романа Руденко об антисоветской деятельности писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля и приняло совершенно секретное постановление: «Согласиться с предложением Прокуратуры и КГБ при Совете министров СССР о проведении открытого судебного процесса по делу Синявского А. Д. и Даниэля Ю. М.».

10 февраля 1966 года в Москве открылся судебный процесс по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которые нелегально публиковали свои произведения за границей. Их приговорили к 7 и 5 годам исправительно-трудовых лагерей.

Это разделило жизнь всех писателей на две части — до процесса и после. И в особенности — по отношению к тому, что подобный процесс произошел в стране.

И Нун прекрасно знал, вернее, думал, что оказался в этих застенках именно по причине усиления контроля за неблагонадежными элементами. В списках неблагонадежных элементов по версии КГБ он всегда шел под номером один.

— Я прочитал вашу рукопись, — голос следователя, прозвучавший в полной тишине, вырвал его из оцепенения, в котором Анатолий пытался вспомнить детали страшного процесса. За этим процессом по мере возможности он старался следить.

— Разумеется, вам пришлось по долгу службы, — вздохнул он.

— Почему вы выбрали такую странную тему, как Моисей? Мало того, что вы пытались написать роман о библейском пророке, так вы еще пытались разжечь в нем межнациональную рознь и сионизм. Что это — фарс, пародия?

— Моисей — просто символ. Символ спасения из рабства, — пожал плечами Нун.

— Или трусости? Бежать, вместо того, чтобы вступить в бой?

— Я не знаю. Я вообще не задумывался о том, почему начал писать этот роман. Он просто пришел ко мне — и все. Моисей — это прежде всего человек, который очень долгое время жил чужой жизнью. И решение, которое он попытался принять, далось ему нелегко. Я хотел написать в первую очередь об этом.

— То есть о человеке, который был врагом своей страны?

— Он не был врагом. Моисей хотел спасти свой народ.

— Бегством? То есть вы прямо решили написать в этом своем романе, что всем евреям надо сбежать? Предать свою страну?

— Я не писал этого. Жаль, что вы все воспринимаете так неправильно. Я попытался написать не о предательстве, а о спасении. Знаете, иногда, чтобы спасти, необходимо отступить.

— Вы достаточно опасный человек. Вот уже долгое время я беседую с вами и сделал один очень интересный вывод. У вас психология врага.

— Это неправда. Я люблю свою страну. Я никогда не был врагом.

— Маскировка, — следователь иронично улыбнулся, — знаете, в нашем разговоре сегодня вы даже преувеличили все мои ожидания. Вы ступили на очень зыбкую почву. Отрицая все и вся, вы никогда не добьетесь того просветления, которым вы сможете принести пользу своему обществу, написать что-то стоящее. Вы всегда будете завистливым отщепенцем, который призывает только бежать.

— Не бежать, а сохранить себя. Это разные вещи. Сохранить себя там, где это сделать тебе не дадут. Где предпочтительнее тебя разрушить. А жизнь — ничего не стоит.

— Вот поэтому я и пригласил вас для беседы. Хотел услышать от вас правду, узнать вас.

— Зачем? — Нун устал. — Я никогда ничего не скрывал. Зачем же сразу так — узнать?

— Врагов надо знать по имени. И по убеждениям.

— И как? — усмехнулся он даже через усталость. — Узнали? Знаете уже имя врага?