Но даже больше маникюра Емелю поразила одежда. Она была невероятно дорогой — заграничные джинсы, которые у фарцовщиков стоили целое состояние, белоснежная рубашка с длинным рукавом и мягкий синий пуловер из натуральной шерсти. Туфли из натуральной кожи. Все это стоило очень дорого. Но удивляло даже не это.

Все вещи были абсолютно новыми, как будто только из магазина — если бы там такое продавали. Туфли были не стоптаны, подошвы выглядели так, словно надевал он их раза два от силы. Было странно видеть новизну этих вещей — складывалось такое впечатление, что покойный решил сразу же одеться во все новое!

При мертвом не было найдено никаких документов — ни бумажника, ни ключей, ни носового платка, абсолютно ничего. Было похоже на то, что из карманов все вынули. И на теле не было никаких признаков насильственной смерти. Эксперт так прямо и сказал:

— Признаков насилия на теле я не вижу. Ничего, что могло бы указать на насильственную смерть.

— Сердечный приступ? — попытался уточнить Емеля.

— Покажет вскрытие. Пока ничего не могу утверждать. У него, кстати, очень плохие зубы. Все гнилые. Может, это будет важно. Ого! А вот это уже действительно интересно! — вдруг воскликнул эксперт. — Посмотрите-ка сюда! Очень странно.

Он перевернул сначала левую руку трупа, затем — правую. На каждой руке, на подушечках пальцев, бы-ли страшные кровавые раны… без признаков крови.

— У него срезали подушечки пальцев, чтобы нельзя было взять отпечатки, — сказал эксперт, — и это уже после смерти. Судя по точности и гладкости срезов, это не перочинный нож. Скорей, настоящее оружие. Финский нож.

— Финка, — вздохнул Емеля, — значит, это убийство.

— Да, — кивнул эксперт, — раз срезали пальцы, то да. А вот как его убили, покажет вскрытие.

Емеля опустился на землю рядом с трупом и принялся закатывать рукава рубашки, а затем — штанины джинсов. И тут же был вознагражден за свои усилия. На щиколотке правой ноги он увидел татуировку. Она была довольно старой и потертой на вид.

Щиколотку обвивала цепь — кандалы. А на левом предплечье тоже находилась татуировка — небольшой паук в центре паутины.

К Емеле, все еще сидевшему на земле, подошел Сергей Ильич.

— Ну как успехи, Шерлок Холмс?

— Думаю, я смогу установить его личность довольно быстро, — прокряхтел Емеля, поднимаясь.

— Каким образом? — прищурился Сергей Ильич. — С чего ты собираешься начать?

— Как всегда делаю в таких случаях. Проверить его по базе без вести пропавших, вдруг числится человек с такими приметами. Взял бы отпечатки пальцев, но их срезали. Срезали специально, чтобы мы не пробили их по нашей базе. И, наконец, татуировки. Вот его татуировки рассказали мне все. Я знаю, кто этот человек.

— Кто же? — прищурился Сергей Ильич.

— Пока не скажу. Должен проверить. Но догадка моя верна почти на сто процентов.

— А у нас гости… — уже не слыша напарника, протянул Сергей Ильич.

К ним неторопливо, вальяжной походкой приближался молодой мужчина в штатском костюме. Подойдя вплотную, уставился на труп.

— Кто вы такой? А ну отойдите немедленно! Не положено здесь ходить! — воскликнул Сергей Ильич.

— Не отойду, — нагло возразил мужчина.

— Это еще что такое? — покраснел Сергей Ильич. — Я тебя щас арестую, ты, гусь!

— Не получится, Сергей Ильич, хоть ты у нас и самый важный следователь прокуратуры, — съехидничал Емеля, — ни за что не выйдет его арестовать.

— Почему это? — побагровел Сергей Ильич.

— Потому, что сотрудникам МВД строжайше запрещено задерживать и арестовывать сотрудников КГБ, — усмехнулся Емеля.

— Все верно, старший оперуполномоченный Емельянов, — мужчина сунул Сергею Ильичу под нос красную книжечку, которой сотрудники МВД боялись точно так же, как и все остальные граждане. — Но я вам тут мешать не буду. Вы проводите оперативные мероприятия, а я тут пока погуляю.

— Вот нелегкая принесла, — простонал Сергей Ильич, когда кагэбэшник отошел в сторону. — Как ты понял, что он черт?

— Ждал, что придет кто-то из них, потому что догадался, кого убили. Теперь я точно знаю, кто наш труп.

Старое окно с треском распахнулось, из форточки на стол посыпалась труха, и этот грохот на мгновение даже заглушил рев ветра. Погода стала плохой внезапно — буквально за два часа. И надсадный вой сирены в порту, предупреждающей о тумане, выворачивал наизнанку всю душу.

Этот тоскливый плач стлался над землей в этой мгле и напоминал серебристую проволоку, которую натянули вдоль всех улиц, ведущих к морю, только для того, чтобы об эту дрожащую, тонкую сталь ранились слишком восприимчивые, чувствительные души.

Резкий порыв ветра, распахнувший окно, сдул деревянный штырь, которым всегда подпирали форточку, и, набрав стремительную силу, поднял со стола целую стопку бумаг, которые, плавно кружась, рваным бумажным одеялом начали покрывать пол.

И тогда время остановилось. Это произошло так внезапно, что в первый момент Анатолий даже не успел почувствовать — это переломный момент его судьбы. В эти несколько первых секунд он так и не понял, что именно в них и заключается вечность. Это был тот редкий момент, когда без всяких преград, условностей, сомнений человек вдруг оказывается лицом к лицу со своей судьбой.

Он действительно так ничего и не понял. Просто молча завороженно смотрел, как бумажный водопад, дело всей его жизни, плавно кружась в воздухе, опускается на пол, прямо под подошвы кованых сапог.

Впрочем, красота этого чарующего и страшного танца произвела впечатление не только на него. От бумаг, которые ветром сдуло со стола, все сразу отпрянули.

Бумаги все падали и падали на пол, отпечатанным на машинке текстом вверх. Этот бледный, черно-серый текст был делом всей его жизни, всех тех лет, которые он прожил. Каждая буква была словно отпечатана на его собственной коже.

Внезапно Анатолий почувствовал очень острую, сквозную боль. А когда почувствовал, вот тогда и понял, что именно это и есть его судьба, рок, как говорят. И это решение судьбы — всегда боль, как бы и кто бы ни пытался ее истолковать. Та боль, шрамы от которой остаются только на сердце.

Ему стало интересно наблюдать за лицами тех, кто собрался здесь, кто пришел казнить его. Даже понятые, в лицах которых сквозили ненависть к нему, зависть и жадное любопытство, вдруг отпрянули назад. Они испугались, действительно испугались — не сквозняка, не бумажного вихря, а той загадочной, странной силы, которая исходила от машинописных страниц, силы, которая и заставляла погубить ради них человеческую жизнь — просто так, как думали они.