Тут она услышала шаги Фрэнка и, еще раз глянув на меня напоследок, заторопилась к нему. Я осталась одна за столом. Падавший на руки свет от верхней лампы был резким и неласковым.

Они вышли на веранду, там у матери вместо пепельницы стояла консервная банка с русалкой. Из своей комнаты я слышала их несвязную беседу, которая затянулась допоздна, простой и бездумный смех матери. Сквозь сетку на окне просачивался дымок сигарет. Во мне вскипала ночь. Мать думала, что жить легко — прямо как золото с земли подбирать, думала, что у нее именно так все и будет. Конни не было рядом, некому меня утешить, я осталась с неподвижной удавкой собственной персоны, в безнадежной, бесчувственной компании.

Уже потом я стала кое-что понимать о матери. Что после пятнадцати лет с отцом у нее в жизни остались огромные белые пятна, которые она училась заполнять, — так после инсульта люди заново выучивают слова: машина, стол, карандаш. И как застенчиво она поворачивалась к зеркалу, будто за предсказанием — придирчиво и с надеждой, словно подросток. Как втягивала живот, чтобы застегнуть новые джинсы.

Когда утром я зашла на кухню, мать сидела за столом, перед ней стояла пиала, из которой она пила чай, — уже пустая, с крапинками заварки на дне. Губы у нее были поджаты, в глазах обида. Я, не говоря ни слова, прошла мимо нее и открыла пачку молотого кофе, лилового и бодрящего, мать им заменила “Санку”, которую любил отец.

— И что же вчера случилось?

Видно было, что она пытается говорить спокойно, но вышло все равно сбивчиво.

Я вы́сыпала кофе в кофейник, включила конфорку. Я все делала безмятежно, с буддистским спокойствием на лице. Это было мое самое действенное оружие, и я чувствовала, как она заводится.

— Молчишь, значит, — сказала она. — А вчера Фрэнку еще как грубила.

Я ничего не ответила.

— Хочешь, чтобы я была несчастна? — Она встала. — Я с тобой разговариваю. — Она резко выключила конфорку.

— Эй! — сказала я, но, увидев ее лицо, заткнулась.

— Ну почему же ты мне пожить не дашь? — спросила она. — Хоть один-единственный раз.

— Он ее не бросит! — Я сама вздрогнула от того, с каким жаром это сказала. — Он никогда не уйдет к тебе!

— Ты ничего в жизни не понимаешь, — сказала она. — Вообще ничего. А думаешь, что такая умная.

— А, ну да, — сказала я. — Золото. Точно. Его же ждет большой успех. Совсем как папу. Спорим, он уже и денег у тебя попросил?

Мать дернулась.

— Я так стараюсь, — сказала она. — Я столько сил положила на тебя, а вот ты и пальцем в ответ шевельнуть не хочешь. Посмотри на себя. Сидишь без дела. — Она покачала головой, затянула поясок халата. — Вот увидишь. Хлебнешь жизни, опомниться не успеешь, и знаешь что — тогда ты уже никуда от себя не денешься. У тебя ни характера, ни амбиций. В Каталине, может, из тебя что и выйдет, но там вкалывать надо. Знаешь, что моя мать делала в твоем возрасте?

— А ты вообще ничего не делала! — Внутри у меня что-то перевернулось. — Только о папе заботилась, и все. А папа ушел! — Лицо у меня пылало. — Прости, что не оправдала твоих надежд. Прости, что я такая плохая. Стоит, наверное, последовать твоему примеру — платить людям, чтобы они говорили мне, какая я распрекрасная. Почему же тогда папа ушел, раз ты так хороша?

Она рванулась ко мне, влепила пощечину — не сильно, а, впрочем, звук вышел громкий. Я улыбнулась точно умалишенная, разом ощерив слишком много зубов.

— Вон! — Шея в пятнах крапивницы, тощие запястья. — Вон! — снова еле слышно прошипела она, и я выскочила из кухни.

Я ехала на велосипеде по грязной дороге. Сердце ухало, голову изнутри так и сдавливало. Приятно было ощущать ожог материнской пощечины, аура доброты, которую она так старательно себе отращивала весь последний месяц — чай, босые ноги, — скукожилась в один миг. Отлично. Пусть ей будет стыдно. Не помогли ей никакие занятия, гадания и очищения организма. Как была слабачкой, так и осталась. Я яростно крутила педали, в горле что-то трепыхалось. Можно съездить на заправку и купить шоколадных звездочек. Посмотреть, что сегодня идет в кино, или пройтись по берегу жижистой речки. Мои волосы легонько развевались на сухой жаре. Внутри каменела ярость, и мне это почти нравилось, такой огромной она была, такой чистой и мощной.

От очередного яростного нажатия педаль вдруг резко провисла: соскочила цепь. Велосипед стал притормаживать. Завиляв, я соскочила в грязь возле грунтовой дороги. Я вспотела под мышками, под коленками. Сквозь дыры в плетеной кроне золотого дуба припекало солнце. Я старалась не плакать. Присела на корточки и попыталась надеть цепь, жгучий ветерок смахивал слезы с ресниц, пальцы были скользкими от масла. Цепь соскальзывала, и я никак не могла ее ухватить.

— Твою мать! — сказала я, потом сказала еще раз — громче.

Мне хотелось пнуть велосипед, что-то вырубить, но это будет уж совсем жалкое зрелище, пьеска с истерикой, которую никто не увидит. Я еще раз попробовала надеть цепь, но безуспешно, она все равно соскакивала. Я уронила велосипед в пыль и уселась рядом. Переднее колесо немного покрутилось, замерло. Я уставилась на распластанный, бесполезный велосипед. Его цвет назывался “студенческий зеленый”, в магазине мне сразу представился крепкий студент, провожающий меня домой с вечерних занятий. Слюнявые фантазии, дурацкий велосипед — я нанизывала разочарования одно за другим, пока они не превратились в плач о моей посредственности. Конни сейчас, наверное, с Мэй Лопес. Питер и Памела покупают комнатные растения в орегонскую квартиру, замачивают чечевицу для ужина. А я? Слезы стекали у меня по подбородку, капали в грязь — сладкое доказательство моих страданий. Пустоты́ внутри, вокруг которой я могла свернуться словно животное.

Сначала я его услышала и только потом увидела: по дороге, грохоча, вздымая колесами пыль, катил черный автобус. Серые заляпанные окна, внутри — мутные фигуры людей. На капоте автобуса было намалевано сердце с жирными ресницами, будто глаз.

Из автобуса вылезла девочка в мужской рубашке и вязаной безрукавке, тряхнула тусклыми рыжими волосами. За стеклами кто-то двигался, слышались голоса.

Белое лицо в окне: смотрит на меня.

У девочки оказался певучий голос.

— Что случилось? — спросила она.

— Велик… — сказала я. — Цепь соскочила.

Девочка попинала колесо сандалией. Не успела я узнать, кто она, как спустилась Сюзанна, и сердце у меня подпрыгнуло. Я вскочила, принялась отряхивать колени. Сюзанна улыбнулась, но как-то отстраненно. Я поняла, что она не помнит, как меня зовут.

— Магазин на Ист-Вашингтон, — сказала я. — Позавчера.

— А, точно.

Я думала, она скажет что-нибудь, какое, мол, странное совпадение, мы опять встретились, но она будто заскучала. Я все посматривала на нее. Мне хотелось напомнить ей о нашем разговоре, о том, как она сказала, что я человек думающий. Но мне никак не удавалось поймать ее взгляд.