Он поправил зеркало и взглянул на меня.

— Вам нравится Гарсиа Маркес?

— Обожаю его. А вы?

— Обожаю ли? Нет. Преклоняюсь? О да.

Он повернул направо, на улицу Валенсия. До нас донесся взрыв хохота с тротуара, все еще забитого людьми.

— Cien años de soledad, — сказал он. — Ваша любимая книга? Правда?

— Разве в это трудно поверить?

— Эту книгу любят многие. Но вы так молоды.

Мейбл произнесла что-то на испанском. Я шлепнула ее по ноге, и она тут же взяла меня за руку и крепко ее сжала.

— Я просто сказала, что ты слишком умная для своего возраста.

— Вот оно что. — Я улыбнулась. — Спасибо.

— Intelegente, ясно, — сказал он. — Да. Но я не поэтому спрашиваю.

— Слишком много инцестов?

— Ха! И это тоже. Но нет.

Таксист подъехал к дому Мейбл, но мне хотелось, чтобы он сделал еще круг по району. Мейбл сидела вплотную ко мне — она уже отпустила мою руку, но мы все еще соприкасались. Не знаю почему, но это было так здорово… Мне хотелось, чтобы эти мгновения длились вечно…

Водитель тем временем пытался рассказать мне что-то о книге, которую я столько раз перечитывала. О книге, в которой я каждый раз открывала для себя что-то новое и стремилась открыть еще. Я хотела кататься так всю ночь — сидеть прижавшись к Мейбл и слушать истории о страстной и несчастной семье Буэндиа, о некогда великом городе Макондо, о магии языка Гарсиа Маркеса.

Но водитель уже припарковался и обернулся, чтобы получше меня рассмотреть.

— Дело не в том, что это сложная книга. И не в сексе. А в обилии призраков. В ней нет надежды. Сплошная безысходность. Сплошные страдания. Я хочу сказать лишь одно: не ищи страданий. Их в жизни и так достаточно.

И тут все закончилось — и поездка, и разговор, и наши с Мейбл прикосновения. Мы зашли в сад, а я все пыталась мысленно воскресить те ощущения, но на улице резко похолодало, и в моей голове снова зазвучал голос Кортни.

Мне хотелось от него избавиться.

Мы поднялись в комнату Мейбл, и она закрыла за нами дверь.

— Так он прав? — спросила она меня. — Ты из тех, кто ищет страдания? Или тебе просто нравится книга?

— Не знаю, — ответила я. — Не думаю, что я из таких.

— И я не думаю, — подтвердила она. — Но теория интересная.

А я понимала, что все ровно наоборот: я отгораживаюсь от страданий, ищу их в книгах, рыдаю над выдумкой, а не над правдой. Правда необъятна, не приукрашена. В ней нет места поэтическому языку, желтым бабочкам или эпическим потопам.

Нет никакого города, ушедшего под воду, нет поколения мужчин с одними и теми же именами, которым предназначено повторять одни и те же ошибки. Правда столь безбрежна, что в ней можно захлебнуться.

— Ты какая-то рассеянная.

— Просто хочу пить, — соврала я. — Сейчас принесу нам воды.

Я босиком спустилась на кухню и включила свет. Подошла к шкафу со стаканами и уже повернулась, чтобы наполнить их, как вдруг увидела у стола коллаж Аны с запиской: «Gracias, Марин. Именно это мне и было нужно!»

Черный атлас, оставшийся от моего платья, превратился в волны внизу холста. Черная ночь, черный океан. Крупицы кошачьего золота сверкали в кухонном свете, а в волнах переливались раскрашенные вручную бело-розовые ракушки, которые так любила моя мама.

Я долго смотрела на коллаж. Выпила стакан воды и наполнила снова. Я все смотрела и смотрела — но так и не смогла понять, что это все-таки значит.

Теперь я понимаю, что такое снежная буря в Нью-Йорке. Мы уже в безопасности — сидим в моей комнате, а снаружи снег не просто падает, а валит с неба. Земли не видно. Ни дорог, ни тропинок. Белые ветки деревьев склонились под увесистыми шапками. Мы с Мейбл застряли в общежитии. Хорошо, что мы рано вышли из дома, но еще лучше, что успели вовремя вернуться.

Еще только час дня, но сегодня мы уже вряд ли куда-нибудь выберемся.

— Я устала, — вздыхает Мейбл. — А может, это погода нагоняет сон.

Интересно, пугает ли ее, что нам предстоит провести еще столько часов вместе.

Возможно, она уже жалеет, что приехала.

Я тоже пытаюсь вздремнуть, стараясь заглушить тошнотворное чувство вины при мысли, что я для нее лишь пустая трата времени, денег и сил.

Но эта мысль звучит все отчетливее. Дыхание Мейбл выравнивается, она засыпает, а у меня в голове по-прежнему роятся мысли. Я не отвечала на ее эсэмэски. Не перезванивала и даже не слушала голосовые сообщения. Она проделала весь этот путь в Нью-Йорк, чтобы позвать меня домой, а я даже не могу выдавить из себя «да». Пустая трата времени.

Я лежу так около часа, пока не лопается терпение.

Еще не все потеряно.

У нас еще есть время.

Двадцать минут спустя я возвращаюсь в комнату с двумя тарелками, на которых лежат идеально поджаренные кесадильи со сметаной и сальсой. Локтями я прижимаю две банки грейпфрутового лимонада. Толкаю дверь — Мейбл, к счастью, уже проснулась. Она сидит на кровати Ханны и смотрит в окно. Непроглядная белизна. Весь мир, должно быть, впал в спячку.

Заметив меня, Мейбл вскакивает и помогает разложить тарелки и лимонад.

— Я проснулась от голода, — говорит она.

— В местных магазинах нет crema[18] но, надеюсь, сойдет и сметана.

Она откусывает кесадилью и одобрительно кивает. Мы открываем лимонад: хлопок, шипение. Я пытаюсь понять, в каком она настроении и спало ли между нами напряжение, потому что хочется просто спокойно посидеть рядом. Мы жадно едим в тишине, лишь пару раз прерывая молчание замечаниями о снеге.

Интересно, будет ли у нас снова все в порядке. Надеюсь.

* * *

За окном темнеет. Мейбл разглядывает пеперомию.

— Кончики листьев розоватые, — говорит она. — Только сейчас заметила.

Давай проверим, как она смотрится в новом горшке. — И с этими словами подходит к сумке с покупками из гончарной лавки.

— Не открывай! — останавливаю ее я. — Там есть кое-что для тебя.

— Как это? Я видела все, что ты купила.

— Не все, — говорю я, загадочно улыбаясь.

Кажется, я ее обрадовала и удивила. Она смотрит на меня как прежде.

— У меня для тебя тоже кое-что есть, — признается она. — Но подарок дома, так что тебе придется поехать со мной, чтобы его забрать.