день переворота, потому что он мог сыграть ту именно роль, которая ему предназначалась: роль вождя. Был человек на фарфоровой фабрике, и на шахте «Кларисса» был осведомитель, и в магистрате, и еще были люди, и все они по мере своего разумения и старания выполняли то, что им поручалось: собрать ли сведения, устроить ли диверсию, пустить ли слушок. С течением времени до них все равно добирались русские или народная полиция Восточной зоны. Это было неизбежно, и Ньюмен каждый очередной провал воспринимал с философским спокойствием, и тогда в дело вступала картотека Райнера Хильдебрандта, и опять какой-нибудь бывший эсэсовец или гестаповец, не выловленный в свое время русскими и готовый к борьбе, «впрягался», как говорил Ньюмен, — такова была работа. Но никто из этих людей не годился на то, что должен был сделать этот вот немец.

Ньюмен знал, что человек этот в последние два года войны командовал подводной лодкой и дослужился до чина корветтенкапитана, что соответствовало сухопутному майору. Знал Ньюмен и о том, что завербовали его в Баварии, там же окончил школу и работал в Восточной зоне, где проявил себя отлично: был хладнокровен, умел находить общий язык с русскими, даже мог, не пьянея, пить русскую водку в том же количестве, что и русские. Какие именно задания выполнял немец в Восточной зоне, Ныомену не сообщили, не сочли нужным, да этого ему знать и не требовалось, но услышать от него самого трактовку собственной военной биографии было интересно, и Ньюмен после первых общих вопросов о дороге, самочувствии, гостинице попросил рассказать о себе — то, что он считает нужным.

Лансдорф — так звали этого немца — согласно кивнул:

— Постараюсь быть кратким. Родился в 1907 году в Штарнберге под Мюнхеном, на самом берегу Штарнбергского озера, его еще называют Вурмзее, Червяк-озеро, оно и в самом деле длинное и узкое. Собственно Штарнберг — родина моей матери. Отец, фрегаттенкапитан Зигмунд фон Лансдорф, командовал эсминцем. В 1918 году, когда в Киле взбунтовались красные матросы, отец пытался помешать им захватить корабль и был расстрелян. Сам я окончил военно-морское училище в тридцать втором году, до сорок пятого плавал на подводных лодках. В сорок первом принимал участие в перехвате русского каравана из Таллина в Кронштадт в самом начале операции, пока караван не втянулся в Финский залив. Как командир торпедистов получил награду — у нас говорили Э-КА цвай, «Железный крест» 2 класса — за торпедирование двух транспортов. Потом мне дали подводную лодку...

Лансдорф не то чтобы замялся, но на какую-то долю секунды споткнулся: стоит ли рассказывать этому пухлому американцу с кокетливыми усиками, как он пускал на дно американские и английские суда в Северном море?

— Последнее задание я получил в апреле сорок пятого. Русские стояли уже у Берлина, но наши еще держались в Восточной Пруссии, у Кенигсберга. К сожалению, когда мы пришли за командующим, все уже было кончено: русские поставили на берегу пушки и в упор расстреливали на Фрише Нерунг всех, кто не хотел сдаваться. Я смотрел в перископ: Фрише Нерунг — это песчаная коса шириной два и длиной пятьдесят километров, она тянется от Кенигсберга в сторону Данцига параллельно берегу, и там нет никаких укрытий. Вот на этой косе вперемешку живые с дважды и трижды убитыми, горящие танки, обломки машин, подбитые пушки и еще бог знает что, и каждые полсекунды в этом месиве вскидывались столбы артиллерийских разрывов и авиабомб. Ад, сущий ад...

Ньюмен, чуть прикрыв глаза веками, внимательно слушал и даже, пожалуй, не сам рассказ, а интонации. К русским отношение отрицательное, но без той лютой злобы, которая характерна для бывших эсэсовцев или работников гестапо. Этот, пожалуй, сможет оценивать русских достаточно объективно — как раз это от него и требуется, учитывая специфику предстоящего задания. И все же не договаривает, что в сорок втором и сорок третьем потопил в Северном море четыре транспорта союзников — корабли шли в Мурманск — и был отмечен еще двумя крестами. Деликатный какой — распространяться об этом не стал...

Голос Лансдорфа звучал все так же ровно:

— Мы ушли в свободный поиск... О том, что Гитлер покончил жизнь самоубийством и что Германия капитулировала, я узнал в открытом море. Я представил себе, как ликуют союзники, и полчаса не пускал к себе помощника. Пока лицо не пришло в норму. Потом приказал всплыть, и мы полдня наслаждались покоем, солнцем и теплом. Понимаете? В небе ни одного самолета, не надо думать, что тебя в любую секунду могут забросать глубинными бомбами, что надо будет молниеносно погружаться, что где-то, быть может, таится русская подводная лодка, которая неделю уже охотится за тобой... Тишина и покой...

Потом встал вопрос: куда идти? Я сказал команде: «Сдаваться в плен смысла нет. Я решил идти в Швецию. Это нейтральная страна, и через несколько месяцев мы спокойно вернемся на родину». Мы пошли открытым ходом на Мальме, только остров Борнхольм, занятый русскими, прошли под водой. Километрах в тридцати от шведского берега нам встретилась рыболовная шхуна. Капитан, толстенный, огромнейший детина, под которым гнулись доски мостика, обругал нас по-шведски и по-немецки и сказал, что шведские власти лодку заберут себе и даже спасибо не скажут, а нас через сорок восемь часов выдадут русским. Дня три мы болтались в открытом море: идти было некуда. Все немецкое побережье Балтики было занято русскими, а к ним я попадать не хотел. Днем и ночью я слушал радио — датское, шведское, норвежское, английское, даже русское. Наконец узнал, что Любек — у англичан. Ночью 13 мая мы стали на якорь в полумиле от берега против Травемюнде. Это город в устье Травы, сам Любек дальше, вверх по течению. Я объявил команде, что теперь они могут отправляться на все четыре стороны. Когда все съехали на берег, мы со штурманом уничтожили код и судовые документы, а лодку затопили. Я опускаю технические подробности: полагаю, они не интересны. В Любеке я раздобыл штатский костюм, благо союзники оставили в обращении старые деньги, а у меня этого добра было порядком. Две недели я добирался до Штарнберга, еще месяц спокойно жил у матери. Потом американская комендатура взяла меня на учет как бывшего офицера. Остальное вы знаете — не так ли?

Остальное — это мытарство с работой; это медленная, настойчивая обработка; это вербовка человека, загнанного судьбой в угол; это разведшкола. Все это Ньюмен действительно знал и притом куда детальнее чем все предыдущее.

Да, человек оказался