– Портреты восемьдесят, цветы шестьдесят, горы семьдесят, – перечисляет он будто из последних сил.

Энн мотает головой.

– Что, не по карману? – холодно интересуется Джина.

– У меня с собой столько нет. Я здесь не за этим.

– У вас ничего нет. Только замерзшие ноги и рассеченная губа.

Энн всхлипывает.

– Нет… – бормочет она. Голова идет кругом, темная комната покачивается перед глазами. – У меня муж в беде.

Но мальчик уже снова включил инструмент. Он просверливает в толстой скорлупе отверстие по центру изумрудного глаза – зрачок, воплощенный в отсутствии зрачка, в дырочке, сквозь которую льется желтый свет.

Затем грязной рукой смахивает пыль от скорлупы.

– Мне пора, – говорит Энн. – Мне пора.

Споткнувшись сначала о больную собаку, потом на прогнивших ступеньках, она выбегает во двор. Идет снег. Джина кричит ей вдогонку: «Закройте калитку!» – но смысл слов доходит до Энн, когда калитка уже давно позади. Она не понимает, чего боится, но бежит без остановки, чувствуя, что руки и ноги ей не принадлежат, что она словно выпала из собственного тела и застряла тут, в сугробах и суматохе чужой жизни.

Уэйд как-то рассказал ей – не в тот вечер на побережье, а в другой раз, когда он даже не собирался заводить эту тему, – что сначала полиция арестовала его.

Он остановился у первой же фермы. К дому подъезжать не стал, затормозил посреди дороги, выскочил из машины и побежал. Но когда приехали полицейские, началась такая неразбериха, что они не знали, кого задерживать. Уткнув Уэйда лицом в машину, они надели на него наручники, а он даже не сопротивлялся. И это при том, что неподалеку, на гравийной дорожке, вся в крови сидела Дженни. Приобняв ее за плечи, старая фермерша пыталась ее успокоить. Полицейские понятия не имели, что делать с пикапом, где находилась Мэй. Никому не пришло в голову его отогнать, и он так и стоял посреди дороги. Много времени было упущено из-за самого Уэйда, который твердил, что ему надо вернуться к уцелевшей дочери. Полицейские ничего не понимали. Они решили, что он спятил, что умоляет отвезти его не в определенное место, а в определенный момент времени, когда дочка еще была жива, словно Мэй ждала его там в нескольких секундах от взмаха топора.

После тщетных попыток привлечь к себе внимание, ведь поначалу – из-за ребенка на заднем сиденье и мужчины, который порывался «вернуться» к дочери, – никто ее не замечал, Дженни слабым голосом (как представляет себе Энн) произнесла: «Это сделала я». Но с Уэйда и тогда не сняли наручники. Возможно, потому, что он и не просил; просил он лишь об одном – вернуться за старшей дочерью, а они не понимали, не могли понять.

Когда полицейские наконец сообразили, что речь идет о другой девочке, двое из них поехали с Уэйдом на гору Лёй. Уэйд сидел сзади и говорил, где поворачивать, а все остальное время молчал. Они тогда еще не знали, что Джун пропала. У Уэйда и в мыслях не было, что она может не захотеть, чтобы папа ее нашел, а потому поисковый отряд с ищейками вызвали только через час – когда добрались до поляны и обнаружили, что, кроме парочки ворон, греющихся в лучах солнца на груде березовых дров, там никого нет.

Они искали Джун повсюду, выкрикивая ее имя, похрустывая пенопластовыми стаканчиками под черными ботинками. А когда наконец прибыл поисковый отряд, ищейкам дали понюхать перчатку из оленьей кожи.

Почему, если перчатка была твоя, спросила Энн.

Потому что утром Джун шутки ради ее примерила. До чего смешно выглядели детские ручонки в его гигантских перчатках. Эта часть рассказа далась ему труднее всего; он не плакал, но горе было написано у него на лице. Шутка Джун с папиной перчаткой. Он вспомнил, потому что так было нужно. Потому что в пикапе не нашлось никаких ее вещей. Потому что собакам надо было взять след, и вот что он нарыл для них в закромах памяти.

Но, возможно, запах Джун перекрылся его собственным: собаки то и дело гнались по ложному следу среди оврагов и ручьев.

И позже, когда фотографии Джун появились в супермаркетах и на заправках, ее не видел никто, даже те, кто смотрел во все глаза. Никто, кроме Энн и Уэйда: для них детские лица то и дело на миг приобретали ее черты. Лица на обложках журналов, на рекламных плакатах, на листовках в библиотеке. Малейшее сходство, смутный намек в линии носа, и вот она: в проезжающей машине, в рекламном ролике, в паутинках света, пробивающихся сквозь скорлупу яйца.

Солнце уже почти зашло, а Энн заблудилась и выбилась из сил, так и не сумев сориентироваться в этом лесу. Кровь уже не течет, но рассеченная губа гудит на морозе. Энн охватывает паника, дикий страх – не замерзнуть насмерть, а что ее потом не найдут.

Но тут взгляд ее цепляется за какой-то предмет в стороне. Кресло. На миг – посреди леса, в зимнем свете – паника стихает. Энн забывает о боли, и об ужасах фермы эму, и о том, что с ней сделал Уэйд, и неотрывно смотрит на это кресло, будто одна мысль о его соседстве с камином в гостиной способна ее согреть. Подушка от кресла изодрана в клочья и разметана по жухлому снегу.

Рядом валяется деревянная картинная рама без стекла и задника и еще – настольная лампа. Ни абажура, ни лампочки, ни шнура – одна лишь ножка, опрокинутая набок и частично зарытая в землю.

Энн подбирает ее. Синий фарфор в тон креслу. Повертев ножку в руках, она смахивает запекшуюся спереди грязь, и ее взгляду предстает синий домик, вписанный в белый овал.

В раннем детстве у нее было очень четкое представление о том, что значит быть взрослой, и значило это – иметь свой дом и заполнять его такими вот вещами. По отдельности эти вещи не вызывают у тебя никаких чувств, ты даже не помнишь, как выбирала и покупала их, годы жизни сами скопили их за тебя, и теперь они выступают от твоего имени. Такие вещи, по разумению маленькой Энн, были необходимыми, и скучными, и прекрасными, а еще они гармонировали друг с другом. Какие бы напасти ни подстерегали тебя во взрослой жизни, их воздействие ослабевало благодаря определенности этих самых вещей, благодаря их защите, словно все вместе они были наделены волшебной силой, такой беспорядочный щит.

Лампа навевает воспоминания о пустом доме, куда они забрели во время медового месяца.

Озябшая, нагая, счастливая, стыдливая, она стояла в холле, поджидая Уэйда, и ее взгляд устремился в комнату напротив и вмиг ее наполнил. Стульями, и кроватью, и картинами, и лампой – в точности как эта. Синей. В промежуток времени между двумя шагами Уэйда на лестнице она наполнила пустовавший дом их будущим.

А когда они занимались любовью в холле на чистом холодном полу, она чувствовала, что эти вещи и впрямь окружают их, что в углу пустой комнаты, скрытая от взгляда, примостилась кровать с новыми подушками. Энн мерзла всюду, где их тела не соприкасались. Спиной она прижималась к дощатому полу. Всю свою одежду она скинула в желоб для грязного белья, и та лежала где-то далеко внизу.

Когда он кончил, на лице у него возникло выражение едва скрываемого облегчения. Покинув ее тело, он стал покрывать его быстрыми, легкими поцелуями. Грудь. Живот. Точно хотел ее согреть. Такими быстрыми, будто ни один след от поцелуя не должен остыть, пока не появится следующий.