Он подошел к ней и прижался ртом к ее губам.

В конце медового месяца, хоть они так его и не называли, в хижине на берегу океана, которую они снимали в ту неделю, Уэйд рассказал Энн все, что произошло, – в первый и последний раз.

Его воспоминания были обрывочными. Беседа повернула в это русло как-то незаметно, без ее ведома, в лучах закатного солнца. Энн спросила о его детстве. Он сказал, что вырос на севере Камасской прерии, неподалеку от Грейнджвилла. А затем, будто пришлось к слову, добавил:

– Я только через неделю сообщил своей матери, что внучек у нее больше нет. Для нее они жили на целую неделю дольше.

Энн ничего не ответила, чувствуя в его сердце какую-то неясную угрозу. Молчание тянулось бесконечно. Он сидел на деревянном стуле возле окна, она – на полу у камина.

Когда он наконец заговорил, его голос звучал отчужденно, будто принадлежал кому-то другому, глаза его были широко раскрыты.

Сквозь шок и отчаяние, сказал он, пробивалась лишь одна связная мысль: он должен увезти жену подальше от своего теперь уже единственного ребенка. Ради ее же безопасности Джун пришлось оставить в лесу. Что еще ему было делать?

– Я собирался за ней вернуться. – Повисла пауза. Затем он продолжил: – В полицию позвонила пожилая пара, жившая на ферме у подножия горы. Они нам помогли.

Энн отметила это «нам». Дженни и Уэйд, все еще вместе, все еще связаны в тот момент в его сознании. Она представила вой сирен вдалеке на проселочной дороге, представила, что Дженни могла видеть перед собой, – скажем, птиц, взлетающих с поля. Вот они рассыпаются и стягиваются, совсем как те птицы, за которыми будут наблюдать на школьной парковке Энн с Уэйдом всего девять месяцев спустя.

– Потом старый фермер написал мне письмо. Я его не читал. Но он там за что-то извинялся. Понятия не имею за что. В Мэй было столько жизни, – произнес он сдавленным голосом. – Столько… – Он уронил лицо в ладони.

Энн хотелось дотронуться до него, но она боялась потревожить чувство, спустившееся на него в этой хижине на берегу океана в последний день их путешествия. Она и помыслить не могла, что Уэйд найдет в себе силы о таком рассказывать. Он вздернул подбородок, набрался мужества.

– Я стоял в кузове, складывал дрова, и тут мимо прошла Мэй. Ни слова нам с матерью не сказала, даже не помахала. Просто открыла дверцу и села в машину. И так захлопнула, будто за что-то на меня обиделась. Или на Джун. И я подумал, сейчас придет Джун и все расскажет, что там сделала Мэй и как они поссорились, и еще я подумал, почему обязательно надо ссориться, такой ведь хороший день? – Он замолчал. Посмотрел Энн прямо в глаза. – А потом Мэй запела, и я подумал – похоже, все-таки она не обиделась. Сидит там себе и поет. И ничего еще не произошло. Я стал дальше укладывать поленья. И мы не… Просто… Ничего еще не произошло.

– А где была твоя старшая дочь? – Энн старательно избегала называть их по именам.

– Играла где-то неподалеку. Все было нормально, абсолютно нормально. Потом Дженни сказала, что хочет пить, и мы устроили перерыв. Я пошел в тень. Я слышал, как Дженни села в машину. Видно, она не выпускала из рук… Не знаю, сколько прошло времени. Немного. Послышался треск, и я обернулся. К машине бежала Джун. Она улыбнулась и помахала рукой – наверное, я первый ей помахал. Она двинулась к водительской дверце.

Он слегка наклонился, уперся в колени ладонями. На этот раз она до него дотронулась. Накрыла его руки своими.

Она готова была заплакать.

– Я не понимаю почему… Не понимаю.

– Потому что понимать тут нечего, – сказал он, убирая руки и меняясь в лице, – возможно, слезы его пугали. Затем он поднялся, чуть подальше переставил стул. Бессмысленное движение, ведь больше он не садился. Он просто стоял на месте, слегка покачиваясь. Уставился в окно. Воды не было видно, только белый пляж, и трава, и туман. Говорил он тихо, но сердито. – Это не был несчастный случай, это не был умысел. Это просто произошло. С ней, при ее участии, вот и все.

Он молчал, не отрывая взгляда от окна. Сдерживая слезы, Энн поплотнее закуталась в одеяло, и в этот момент она впервые ощутила боль негласной логики, которую пронесет с собой через всю жизнь, – мечтая вернуть дочерей, он мечтал, чтобы Энн не была его женой.

Комнату омывал теплый вечерний свет. Уэйд убрал со стола тарелки и положил в мойку. Взял ведро с раковинами из-под устриц и выплеснул в песок у крыльца. Потом некоторое время стоял к ней спиной и слушал плеск волн.

С тех пор она ограничивалась лишь смягченными вопросами, лишь туманными намеками и порой получала ответы. Так она узнала, что в последний раз Уэйд виделся с матерью Дженни на слушании. Отец Дженни умер, когда Джун и Мэй были еще совсем крохами, и мать приехала в суд одна. В тот день они с Уэйдом не разговаривали, но несколько месяцев спустя она позвонила ему – просто сообщить, что ездила в тюрьму, но Дженни к ней не вышла. Уэйд не знал, что сказать. Не знал, как утешить бывшую тещу, не знал, как позволить ей утешить себя. Она, должно быть, почувствовала то же самое, потому что это был их последний разговор.

Всплывали и другие подробности, постепенно, но Уэйд больше никогда не рассказывал всю историю целиком. Да и зачем, если он уже все выложил без обиняков, уже сказал все, что – как он считал – был обязан сказать? Но она чувствовала, что история живет дальше, повсюду, и везде искала смысл, даже в чужих взглядах.

Поселившись в доме на горе, она годами ездила за покупками в соседний городок Сэндпойнт больше чем в часе езды, потому что ей было невыносимо бродить по рядам в магазине «Миллерз», что в двадцати минутах от дома, где на всех лицах написан один и тот же незаданный вопрос. Пять лет прошло, шесть, семь, но жители Пондеросы по-прежнему недоумевали. Их завороженный интерес переместился на Энн. Она была для них непостижима. В глазах этих людей не было конкретного вопроса. Ни «Каково это?». Ни «Как нам с тобой себя вести?». Ни «Зачем ты за такого вышла?». Вопрос был туманным, гнетущим, повсеместным.

Не вопрос даже, а простая констатация факта – одним взглядом.

Я тебя знаю.

И это ваш вопрос?

Я про них слышал.

Да.

И даже теперь, столько лет спустя, вопрос облечен в форму страха. Подростки, которые тогда еще были детьми, не встречаются с Энн взглядом.

Иногда вопрос облечен в форму вежливости. Какой-то старик в магазине комбикормов в Спирит-Лейке придержал ей дверь, – старик, который явно не имеет обыкновения придерживать людям двери. Вопрос облечен в форму самонадеянности. Работница почты в Пондеросе смотрит свысока, держится важно, как посвященная, будто из-за того, что ее пальцам посчастливилось перебирать письма Энн, ей открылось все их содержимое: вранье, мольбы, ложные следы, грязные сплетни, увлажненные и запечатанные языками прошлого.

Но в Сэндпойнте, куда Энн ездила первые несколько лет, о ней никто даже не слышал. Она медленно бродила по магазинам, незнакомка. А после спускалась к воде полюбоваться закатом над озером Панд-Орей. Верное своей форме, озеро словно бы слушало. Ухо. Энн стояла у верхней его оконечности и слушала тоже – ледниково-древнюю тишину воды, и в этой тишине предавалась фантазиям. Смутно чувствовала, как Джун блуждает по неправдоподобным судьбам, – одни ужасают, другие вселяют надежду, ни одна не ведет к домику на рукояти ножа.[5]