— Прости! Прости меня, отче, прости! Сучий сын! Прости меня! Твоя мать — дерьмо свинячье! И тетка! Прощения мне!

Отец Христофор, мрачно воззрившись на Богохульника, перекрестил его.

— Жалкая тварь! — прорычал он. — Можно подумать, тебя крестили на Кефалонии. — Священник достал из мешка лаваш, кусок твердого белого сыра и помидор. — На!

Богохульник выхватил подаяние и жадно набросился на еду.

Христофор двинулся дальше, размышляя о том, что своим актом милосердия вырвал кусок изо рта жены. Лучше бы Богохульник походил на Пса, жившего среди ликийских гробниц, или на убогих, что скалились на заборе у площади и мочились под себя. Он подумал, хватит ли на всех кутьи, приготовленной для обряда Лидией и Поликсеной с сестрами, и со вздохом постучался в дверь сварливого Леонида-учителя. На сердце становилось все тяжелее. Христофор молил бога, чтобы старуха доказала свою невиновность, но надежды мало — слишком уж много сегодня дурных предзнаменований. В щели между стеной учительского дома и булыжной мостовой священник разглядел запыленный и чахлый цветок розового мака.

Повеяло вечерней прохладой, и Поликсена с сестрами и подругами взобралась на холм. Лидия несла свечи и флягу с красным вином, остальные тащили большие корзины с выпечкой, хлебом и кутьей, прикрытой белой тряпицей. Кутью оставили в церковном дворе и отправились на кладбище. Недавно прилетевшие аисты возводили на крышах гнезда, ссорились и со стуком целовались клювами, непредвзято опровергая бессмертную, но явно неверную поговорку, что аист не вьет гнезда на христианском доме. Высоко в небе орел-карлик, мелодично присвистнув, взял курс к лесистым подножиям гор. На берегах дикие весенние тюльпаны склонили головы, точно веселые, но застенчивые девственницы, а вокруг оливковых рощ из каменистой земли пробился готовый распуститься солнцецвет. Весь день в Поликсене росло нетерпеливое радостное возбуждение, и она вся светилась изнутри, будто проглотила солнечный луч. Думалось о том, что через долгих три года она вновь увидит мать, словно ничего не изменилось, и матушка подойдет и расцелует дочь, как прежде, когда та забегала к ней по дороге на базар. Поликсена уже выкопала цветы, которые так преданно поливала и холила, и отдала женщине, скорбевшей по сыну.

Но теперь, когда час приближался и печально звонил колокол, она тревожилась и страшилась; тревожилась — по понятной причине, а страшилась от того, что вдруг ее сон был хитростью дьявола или джинна. Какой будет ужас, какое унижение и горе, если Мариора все же окажется виновной! Придется ее снова закопать, иначе Рустэм-бей заберет и сожжет останки.

У ворот кладбища Поликсена ухватилась за плечо Лидии-яловки.

— Меня тошнит, — пожаловалась она.

— Не волнуйся, — сказала Лидия. — Сколько ты здесь слез пролила и молитв прочитала; невозможно, чтобы остался хоть самый маленький грех.

— Народу-то! — воскликнула Поликсена. — Никогда столько не видела!

Кладбище заполонили женщины. Одни, совсем недавно надевшие траур, окружили могилу, почти скрыв ее за развевающимися черными рукавами и платками; другие, уже погоревавшие, образовали второй круг менее мрачного цвета, доходивший до невысокой покосившейся кладбищенской ограды, на которой сидели и висели городские ребятишки. За изгородью торжественными рядами стояли мусульманки; они никогда не ступят на священную для неверных землю, однако пришли поддержать сестер иной веры. Поликсена разглядела подругу Айсе, супругу ходжи Абдулхамида, и помахала ей. Айсе, на чьем лице читались сочувствие и беспокойство, ответила слабой улыбкой. Из мужчин на кладбище находились только три выживших сына Мариоры. Окруженные женщинами, они неловко переминались у могилы матери, чувствуя себя макрелью, попавшей в стаю дельфинов.

Толпа расступилась, пропуская к могиле Поликсену, ее сестру и Лидию-яловку. Лидия положила на землю горсть свечек, поставила флягу с вином и взяла лопату у одного из братьев. Остальные женщины присели на траву и краешки надгробий. Одни задумались о собственных горестях, другие были до странного невозмутимы, словно приберегали чувства на потом. Лидия сняла лампадку и передала Поликсене, которую от страха, растущей тревоги, неопределенности и возбуждения мутило так, что она прижала руку к животу, заставляя себя дышать спокойнее. Лидия перекрестилась, закатала рукава и занесла лопату над могилой. На мгновенье все замерло, словно мир перестал вращаться в небесах, а потом, едва лезвие лопаты вонзилось в землю и отвалило первый ком, толпа исторгла глубокий вздох.

— Не могу! — вскрикнула Поликсена и повалилась наземь. Лидия опять воткнула лопату в землю, а одна женщина за воротами, подвывая, заголосила:

Рос кипарис в моем саду,

Высокий, стройный.

Но ветер северный подул,

Свалил мой кипарис

И отнял у меня все силы.

На мгновенье повисла тишина, нарушаемая лишь скрежетом железа о землю, а потом женщина, горевавшая по сыну, почувствовала, как в ней рождаются слова для себя и Поликсены:

Вай! Вай! Вай!

Смерть — верблюд,

Черный верблюд,

Что преклоняет колена

У каждой двери.

Вглядываясь в могилу, Поликсена сильно подалась вперед, и Лидии пришлось мягко ее отстранить. Лопата ритмично поднималась и опускалась. Лидия равномерно продвигалась от края к краю, на лбу у нее выступили жемчужины пота. Она надеялась, что Мариору закопали не слишком глубоко — не из-за работы, а потому, что на глубине тела сохраняются дольше. К своему стыду, Лидия чувствовала, что и ее снедает яростное любопытство, привлекшее столько городской публики. Время от времени она останавливалась перевести дух и отереть лоб. Пропитавшаяся потом одежда липла к спине и икрам. Лидия так увлеклась работой, что едва ли слышала плакальщиц, которые пели все громче и проникновеннее по мере того, как лопата глубже вгрызалась в землю и росла куча бурой земли:

Ты в печали, но счастливей меня,

Ты ешь на свету и спишь высоко…

Полей водой, распусти шелковые нити,

Которыми зашила мои глаза.

Хочу увидеть тебя. Полей водой…

Я плакала по тебе, но слезы жгли,

И лицо мое почернело…

…Полей водой…

Я положила в землю красивую куропатку,

А вынула сгнившую айву.

Я посадила розу,

А выросли кости…

…Хочу увидеть тебя…

Где наше золото и серебро?

Всё — тень, и прах, и гниль…

…Распусти шелковые нити…

Я заглянула под землю и поняла:

Кем стала та, что была царицей?

Кто был воином?

Кто — бедняком?

Кто — праведник?

Кто грешил?

…Ты счастливей меня…

Сделай мне окошко для птиц,

Чтоб прилетали соловьи.