Айсе погладила Поликсену по щеке и притулилась к подруге.

— Не мне об этом судить, — наконец сказала она. — У нас по-другому. Наши покойники не любят, чтобы к ним приставали. Мое дело, конечно, маленькое, но, если хочешь знать мое мнение, надо сделать, как мать просит.

— Я сделаю после Дня поминовения — он на следующей неделе, есть время приготовить еду и поговорить с отцом Христофором.

Айсе задумчиво поджала губы:

— Думаешь, стоит так торопиться? Мое дело, конечно, маленькое, но ты же знаешь, чего все говорят? Стоило кому-то пустить слушок о твоей матушке, да упокоится она в раю, как все давай болтать, мол, это она своей отравой уморила кучу людей, хотя они померли совсем от другого. У нас город паршивых сплетников. Я-то помалкиваю, ты знаешь, а многие распустили языки.

— Мать не умела готовить отраву, — возразила Поликсена. — И зачем бы ей травить семью Рустэм-бея? Они умерли от проклятой чумы, что каждый год приходит из Мекки! Мать хочет, чтобы я доказала ее невиновность, и я это сделаю.

— Желаю тебе удачи, — сказала Айсе с ноткой скептицизма. — Но, по-моему, все же стоит выждать пять лет. И как ты пошлешь матушке весть? Явишься ей во сне?

— Не знаю, видят ли покойники сны, — озадаченно нахмурилась Поликсена. — А если видят, как в них попасть?

— Может, она приснится тебе, и ты этим воспользуешься.

— Когда это еще будет.

— Я знаю, что нужно сделать! — вдруг воскликнула Айсе и побарабанила себя пальцем по носу, восхищаясь собственной гениальностью.

Покинув дом подруги через черный ход, Поликсена надела чувяки, сощурилась на палящее солнце, что отбрасывало кинжальные тени на светлые стены домов, и проулками направилась к площади. Она прошла мимо навеса, под которым Искандер вертел гончарный круг, миновала уличных торговцев, кричавших: «Мегла! Мегла!» (английский товар), хотя все знали, что это вранье, и медников, грохотавших днем, а на ночь передававших эстафету соловьям и безутешным собакам. Наконец Поликсена добралась до площади, где отыскала Стамоса-птицелова, торговавшего в тени айвы. Стамосом его назвали в честь деда, родившегося на Хиосе, птицеловом же величали, потому что он пригонял на рынок древнюю тележку, принадлежавшую тестю, а до того бог знает кому еще, и продавал живых птиц. В ивовых клетках сидели хмурые куропатки, смешные петушки и взъерошенные утки; венчали пирамиду симпатичные зяблики и малиновки, которых люди покупали, чтобы те украшали вход, наполняя дом пением на рассвете и закате, а гостей встречали любопытные яркие глазки и дружеский удар клювом в палец.

— Стамос-эфенди, эти птицы летают? — спросила Поликсена.

Стамос поскреб щетинистый подбородок и лукаво улыбнулся:

— Вроде бы — да, и вроде бы — нет.

— Стамос-эфенди! — обиделась Поликсена. — Толком ответить можете?

— Им бы маленько времени и, бог даст, полетят, коль не окочурятся.

Поликсена поняла, что над ней подтрунивают, и поддержала шутливый тон беседы:

— Почему же они сейчас не летают и почему полетят, если, дай бог, выживут?

Птицелов Стамос сморгнул и потер нос. От весеннего солнца у него всегда слезились глаза и свербило в носу.

— Большого секрета нет, и догадаться нетрудно, Поликсена-ханым[18]. Я им подрезаю крылья, поскольку мало желающих покупать птицу, которая может улететь. А то хозяевам придется распушать собственные перья и за ней гоняться. Понимаете, народ не любит беспокойства. Люди — странные птицы, особо не летают.

— Мне нужна летающая птица, — сказала Поликсена.

— Зачем? — спросил Стамос, заметив ее огорчение.

Поликсена объяснила, и птицелов посерьезнел.

— Я б вам поймал здоровую птицу, только не сейчас. Пойду на лов после дня усопших, но тогда она уже будет без надобности. Для такой затеи лучше всего голубь, а я их обычно не ловлю. Лучше всего кого-нибудь попросить. Голубей полно в красных соснах. Ну, там, где привязывают лоскутки с желаниями.

— А кто сможет поймать? — спросила Поликсена.

Стамос опять потер нос и чихнул.

— Мальчишки.

Миссия уже несколько притомила Поликсену, но она все же решила отправиться на поиски ребят. Мальчишек тогда — как, впрочем, и сейчас — было пруд пруди, ибо Анатолией правили они. Ребятню посылали занять инструмент, отнести записку, доставить медный поднос с чашечками сладкого чая, и мальчуганы стремглав носились по улочкам. Они шныряли, словно крысы, из дома в дом или строгими неподкупными стражами охраняли поклажу, сидя на верблюдах и ослах, которых в самых неподходящих местах оставили купцы, путешественники и те, кого вдруг обуяло желание разыскать кофейню, где можно покурить и сыграть в нарды — «единственно стоящую вещь, доставшуюся от персов», как говаривали некоторые.

Несмотря на обилие пацанят, Поликсена вознамерилась найти двух конкретных, ибо одна мысль рождает другую, и размышления о птицах натолкнули ее на мысль о сыне Мехметчике и его друге Каратавуке, которых было легче отыскать — спасибо Искандеру и его глиняным свистулькам. Пение дрозда и малиновки доносилось с заросшего склона за церковью Николая Угодника, где и обнаружились оба мальчика, а также Ибрагим, дочь Филотея с подругой Дросулой и рыбацкий сын Герасим — все носились в кустах олеандра меж ликийских гробниц и прыгали по камням, играя, как обычно, в птиц. Неподалеку почти голый Пес искал в кустарнике съедобных козявок, общаясь с самим собой посредством нутряных рыков и всхлипов. Отчасти из-за жутковатого интереса к его страшной улыбке Пес стал самым заметным городским нищим. Ему явно пришлось расстаться с взлелеянными мечтами о святой жизни в одинокой бедности. Пса вынудили обитать просто в убогости и неудобстве.

Утомившись от подъема на холм, Поликсена, отдуваясь, присела неподалеку. Она смотрела на детей, душу переполняли тепло и радость. Каратавук с Мехметчиком, научившиеся выводить восхитительные рулады, прыгали по камням и бешено махали руками, а другие дети за ними повторяли. Конечно, забава выглядела диковатой, но в том и преимущество ребенка — воплощать мечты, в которых отказано здравомыслящему человеку. Дочь Поликсены, красавица Филотея, взмахивала руками с бесстрастным изяществом, с каким делала почти все, а рядом, хлопая себя по бокам, подскакивал Ибрагим, старавшийся всегда быть у Филотеи на глазах и втуне надеявшийся, что она заметит, как он похож на настоящую птицу. Курносая густобровая Дросула неуклюже взмахивала лапищами больше от радости за других, чем в попытке взлететь, а подле нее, распевая, подпрыгивал Герасим. Все замечали, что он предан этой неказистой коротышке, как Ибрагим — прелестной Филотее; Герасим, разумеется, озадачивал народ, но, само собой, у Господа свои причуды, а больше тут ничего и не скажешь.

— Посмотрите, посмотрите на меня! — закричал Каратавук, и Поликсена с ужасом увидела, что он готовится спрыгнуть на камни с крыши гробницы высотой футов десять. Поликсена содрогнулась, представив, как он расшибется, вскочила на ноги и закричала: