Рустэм-бей протянул руку к черепу, но Поликсена отпрянула. Ага спокойно взглянул на нее и достал из-за пояса кошелек.

— Я всегда знал, что твоя мать невиновна, и потому принес деньги. Это моя помощь. Потрать их с толком в память о матери, хорошей женщине. Пусть больше не будет ненависти. — Повернувшись к толпе, он возвысил голос: — Разве мало того, что чума унесла всю мою семью? Разве недостаточно, что Поликсена-ханым, ее братья и сестры лишились матери? Только подлые и жестокие люди сыплют соль с песком на людские раны, распуская выдумки об отравлении и заговоре. Хватит! Хватит вражды! — Рустэм-бей показал на могилу и просто сказал: — Это была добрая женщина.

Он прошел сквозь толпу и покинул кладбище. После упрека аги люди прятали друг от друга глаза, не зная, что сказать. Он назвал их «подлыми и жестокими», и слова эти жгли, как лимонный сок — открытую рану. Лишь Поликсена, ее братья и сестры остались довольны, хотя недоумевали, почему такой важный человек другой веры выступил в их защиту и дал денег. В народе говорили, что горе и несчастье заставили Рустэм-бея искать мудрости не в богатстве и власти. Возможно, нынешний поступок это подтверждал.

Отец Христофор медленно шел к кладбищу, лелея слабую надежду, что выкопанные Лидией кости окажутся чистыми. Бог явил бы свою милость, если бы после стольких зловещих предзнаменований — розовые маки, дурные сны — задушил в зародыше всю подозрительность, злобу и мстительность. Священник спрятался за олеандровым кустом и предусмотрительно трижды сплюнул через плечо, чтобы отвести неудачу. В одной руке он держал большую зажженную свечу, а в другой покачивалось кадило, звякавшее, как колокольчики на сбруе кобылы ходжи Абдулхамида. Курившийся ладан наполнял неподвижный воздух покоем и безмятежностью. Христофор вечно боялся, что угольки в кадиле не разгорятся или потухнут, и напряжение, в котором он пребывал, частично объяснялось суетным беспокойством о столь ненадежном элементе обряда. Он вздохнул с облегчением, когда спускавшийся с холма Рустэм-бей бросил на ходу:

— Она невиновна, хвала Аллаху.

Священник спросил женщину у ворот, все ли готово, и, получив утвердительный ответ, с неспешным достоинством прошествовал к могиле, окутывая все вокруг облачками ладана. Свечки разошлись по рукам, и первую зажгли от большой свечи отца Христофора. Вскоре дневной свет померк, взошла Вечерняя Звезда, и кладбище заискрилось огоньками.

— Вечная память тебе, о сестра, — декламировал священник. — Тебе, заслужившей блаженство и вечный покой. Помилуй и спаси нас молитвами Отца нашего и Господа нашего Иисуса Христа. Аминь. Господь святый, всемогущий и бессмертный, помилуй нас.

Лидия передала ему флягу, и он полил вином, а затем трижды осенил крестным знамением череп и груду костей. Вино смыло с останков земляную пыль и растеклось на полотне кровавым пятном, а Христофор продолжил:

— Окропи меня иссопом, и я очищусь. Омой меня, и я стану белее снега. Земля Богова, и все обилие мира, и все, что пребывает в нем. Из праха вышли и во прах вернемся.

Люди вымыли руки и покинули кладбище, а в ушах у них еще звенела певучая литургия на греческом. Лидия-яловка собрала кости в аккуратный узел. Они шуршали и постукивали под рукой, пока она кривыми проулками добиралась к нижней церкви, где имелся склеп, а в стропилах обитал филин. Часть церкви, незамысловатого каменного сооружения, уходила в глубь холма. В раскрытую настежь дверь виднелись крутые ступени, уводившие в большое подземелье, где у задней стены складывали кости умерших христиан. Они покоились друг на друге в матерчатых узлах, но в нижних рядах ткань прогнила, и вывалившиеся кости беспорядочно перемешались — не поймешь, где чьи. Здесь пахло холодной сыростью, как в пещере, и над темными останками тех, чьи жизни угасли, печально мигала свечка. Лидия положила свой узел. Чистые косточки расчлененного скелета Мариоры пристроились между останками старика и младенца. Лидия вздохнула, перекрестилась и вышла из склепа.

Когда она вернулась к церкви Николая Угодника, поминки уже начались. В горла, которые совсем недавно перехватывало от чувств, опрокидывались чашки с красным вином, родные Мариоры роздали кутью, щедро сдобренную корицей и изюмом, лепешки и сласти. Каждый гость лизнул меду с ложки, дабы подсластить недавнюю горечь смерти, и помянул Мариору словами: «Господь ее прости». Женщины из бедных семейств с притворной деловитостью топтались вокруг, дожидаясь, когда можно будет забрать остатки угощения для своих близких. Голодные живые не брезгают лакомствами от мертвых.

Вскоре друзья и родственники толпой направились в дом Поликсены и Харитоса, дабы вволю напиться кофе и ракы, а также отведать деликатесов, которые на подносах разносили Филотея и другие дети, ужасно волновавшиеся, все ли правильно делают. Гости потихоньку беседовали, вспоминая, какими чистыми оказались кости, как вообще все хорошо прошло, каким неожиданным было вмешательство Рустэм-бея. Потом они отбыли, сказав на прощанье:

— Все было хорошо, правда, очень хорошо. Долгих вам лет, терпения и мужества. Терпения и мужества.

По дороге домой гости говорили, что эксгумация прошла хорошо, угощение щедрое и вкусное и собрали удивительно много денег благодаря иноверцу Рустэм-бею, хотя, может, и не стоило принимать его пожертвования, ибо дело-то чисто христианское, но уж больно редко нехристь так храбро ступает на православную землю. Одна женщина заметила, что тапки и саван сгнили не до конца, а это что-нибудь, да значит: может, что отец Мариоры умер, оставив долги, да пребудет сама Мариора в раю.

Следующим вечером Лидия-яловка снова пришла в склеп и поставила Мариоре свечку. Затем поднялась на холм к кладбищу, достала лопату, неприметно спрятанную в подлеске, и пошла зарывать могилу. Вместе с плотоядной землей в яму летели свечные огарки и увядшие цветы.

— Ах, Мариора! — вздохнула Лидия. — Теплого тебе солнышка и легких дорог.

Она подставила лицо лучам заходящего солнца и пообещала себе запомнить этот момент, потому что кто его знает, когда светило снова взойдет.

В то же самое время Поликсена, которую для моральной поддержки сопровождала Айсе, постучалась в дверь Леонида-учителя. В руке она держала ивовую клетку, где по-прежнему металась кругами пойманная мальчишками дуреха-голубка. Предусмотрительные женщины захватили с собой Филотею, чья миловидность несомненно растопит даже твердокаменное сердце Леонида-учителя. Неподалеку с занятым видом болтался Ибрагим, никогда не спускавший с девочки зоркого собственнического взгляда. У двери висела клетка с щеглом, и женщины, дожидаясь, пока учитель откроет, совали сквозь прутья пальцы, посвистывали и щебетали.

Отворив дверь, Леонид тотчас сообразил, что его снова втянут в какую-нибудь нелепую затею и придется потакать сумасбродным идеям упрямых людей. С разумными просьбами никто никогда не обращался, и при виде женщин у него ухнуло сердце. Учитель терпеть не мог турецкого языка, но в городе все только на нем и говорили, уснащая речь обрывками из персидского, арабского и греческого. Леонид пребывал в неизбывной тоске по Смирне, которую воспоминания и привычка к недовольству превратили в фантастический город великой цивилизации, будто он точно так же не кишел разнообразными левантийцами и турками. Учитель опустил взгляд на Филотею, которая, стоя на одной ноге, сложила руки на макушке (одна из многих бессмысленных поз, излюбленных детьми), и на сердце у него потеплело. «Какие яркие глаза», — подумал он.