был обычный срок для рассмотрения рукописей в издательстве. Потом я мучительно, безобразно напивался, отрабатывал штрафные смены на работе и долго приходил в себя. Пока снова не шел на почту.

И примерно раз в год он перечитывал собственные романы, неторопливо, с удовольствием, высоко поднимая брови и внимательно вглядываясь в ровные строки, получая такое же наслаждение, как если бы читал любимого Хемингуэя, которому не смел даже подражать. Жизнь шла размеренно, не широкими и не маленькими шагами, не торопясь и не останавливаясь у каждой витрины. Он работал, чтобы жить, и писал, чтобы жить дальше, проходил сквозь время, не замечая его неумолимого течения.

Человек сидит на краю кровати и трет обвислую щеку с отпечатавшимся на ней краем подушки. Я смотрю на него и ищу хоть малейший признак другой, Божьей отметины, которой Он помечает каждого, чьи творения переживут десятки жизней в разных поколениях. Я ищу и не нахожу ничего необыкновенного в этом заурядном лице, в этих жестах и некрасивой фигуре.

Значит, это верно. Он так и будет писать «в стол», в прямом и переносном смыслах. Он так и будет жить, работать, мучаться от чего-то низменного, вроде камней в почках, и умрет некрасивым, брюзгливым стариком с нездоровой, желтой кожей и клочками белого пуха на покрытой старческими шишками голове. Он напишет еще с десяток никому не нужных произведений, пока не поймет, что даже его увлечение является трудом, и что труд этот не имеет никакого смысла. Он наверняка озлобится на весь мир под конец жизни, и сожжет полтора десятка папок, сложенных в третий сверху ящик его письменного стола, а потом, может быть, заплачет масляными, тяжелыми слезами, не приносящими облегчения и лишь туже завязывающими узел где-то под сердцем.

Я вижу все это, смотря на себя со стороны, но не решаюсь рассказать самому себе об этом. Все пойдет своим чередом, жизнь полноводной ленивой рекой понесет мою скучную лодку, мимо мелей, бакенов и других лодок, пока не выбросит ее на голый песчаный островок ниже по течению. И я, мотыльком перелетающий от одного фонарика-года, висящего на веревке времени, к другому, долечу, наконец, до неостекленного факела, вбитого в стену рядом с крюком-креплением. Веревка закончилась. Краткая вспышка – и фонарики гаснут.

Вместе со мной.

Я не вижу

Просто я один из семи миллиардов, пылинка в кучке мусора, или, если вам угодно, иголка в сосновом бору. Как не представь человечество, суть от этого не изменится – мы слепцы, а я всего лишь один из них. Так же, как и шесть миллиардов девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек, включая только что родившихся и умирающих особей, я не вижу. Не умею видеть. Ведь это очень легко, включить телевизор и не видеть скелетоподобных детей отличной от моей расы, лежащих в саванне или у грубых хижин под пальмами. Я, с присущим любому среднестатистическому человеку жадным любопытством, смотрю репортаж об очередном убийстве и жую глазами почерневшие лужицы крови у чьего-нибудь подъезда и изрешеченные пулями автомобили. А вот репортаж о миллионе беженцев откуда-то из Судана (Сирии? Мексики?), бескрайние ряды палаток, тучи мух, море людских голов, белые машины с эмблемой ООН – я не вижу всего этого. Какое-то изображение отпечатывается на сетчатке моего глаза и это правильно, это закон природы, но правильно ли то, что я смотрю – и не вижу?

Я не лучше и не хуже других.

Так правильно ли то, что МЫ смотрим – и не видим?

Я не певец сегодняшнего дня, оседлавший остросоциальную тематику и гордо, упиваясь собственной значимостью, бросающий упрек в толпу. Такие исполнители обычно столь же слепы, как и их слушатели, потому что, к сожалению, нельзя не видеть хуже или лучше. Между всеми нами стоит знак равенства – наконец-то! Мы не делимся по половому признаку, нам чужды расовые споры и национализм, материальное благосостояние и красота или уродство. Идеальное общество, но только с одной точки зрения – отсутствия этого самого зрения. Мы все не видим. Точка.

Вот давайте проведем эксперимент. Небольшой, абсолютно ненаучный и, в общем, дурацкий. Скажите мне, нет, перечислите все приграничные конфликты, которые пугают мир в данный момент. Можно вспомнить и вялотекущие, многолетние, и относительно новые, и с активными боевыми действиями и так, осторожно называемые «напряженной ситуацией». Сколько сможете перечислить? Пять? Десять? Израиль и Палестина (Ливан, Сирия, Иран)? Индия и Пакистан? Кореи, Северная и Южная? Россия и Украина. Китай и Тайвань. Практически все республики бывшей Югославии плюс Албания. Турция и Кипр. Турция и Курдистан. Ирак и Курдистан. Грузия и Абхазия. Молдова и Приднестровье. Армения и Азербайджан. Осетия. Ингушетия. Индонезия. Шри-Ланка. Весь исламский мир против остального. Стоит вообще начинать говорить про Африку? И правда, хватит.

Я не вижу.

А кто видит распластавшуюся на тротуаре, грязную, одетую в какие-то обноски нищенку с младенцем на руках, замотанным в рваное одеяло? Или пачки денег, кровавыми эполетами лежащие на сутулых плечах очередного политика, нового героя очередной многострадальной нации? Человека, такого же человека как вы, как я, который, скорчившись, лежит на траве, положив по голову пакет с пустыми бутылками, и неясно, спит он или уже умер, хотя это все равно – его никто не видит. И коричневые белки его глаз под опухшими веками с иссиня-черными прожилками, и выцветшая радужка, и заволакивающийся пигментом хрусталик будут слепы, даже если он когда-нибудь проснется. Ведь человек этот один из нас не только потому, что нашим общим предком была какая-то особенно развитая обезьяна, не только из-за тонн продуктов жизнедеятельности, оставляемых нами в комфортных условиях, а им – где попало, не только потому, что у него две руки, две ноги, на которых есть пальцы и ногти, и три процента его мозга работают так же как у остальных.

Он с рождения был принят в клуб незрячих, как только тот грудничок, которым был этот человек, когда-то научился фокусировать свое зрение недели через три после своего появления на свет. И членская карточка этого клуба заклеймила его до того самого момента, пока он однажды все-таки не проснется. Его так и не увидят, просто некоторые люди в различной спецодежде выполнят свою работу, кто-то очистит город, кто-то отвезет в морг, кто-то обмоет и прикрепит бирку, кто-то поставит печать, кто-то нажмет на кнопку, открывающую заслонку печи. Они отработают пятьдесят семь долларов, выделяемые мэрией на похороны людей с неустановленными паспортными данными и родственными связями