– Лисн! – заорала она, сверкая глазами. – Всё, я беру у неё твои двадцать долларов, и мы едем ко мне! Но помни, ты сам этого хотел.

Видимо, для неё это была серьёзная жертва. «Что ж у неё там такое?» – подумал я. Мы вернулись в хозяйскую комнатёнку, где стоял телефон, и хозяйка, с ненавистью вернув двадцать долларов, вызвала такси. Потом она разразилась громкой тирадой в мой адрес.

– Что она говорит?

– Она говорит, – перевела Енисей, – что у нас очень трудная жизнь, что честной женщине на Кубе совершенно не выжить, а некоторые не хотят этого понимать!

В голосе её звучали родные коммунальные интонации. Как сказал другой хороший поэт, я стремился на семь тысяч вёрст вперёд, а приехал на семь лет назад. Это тоже карма, думал я. Всю жизнь в России мне было негде, всю жизнь друзья уступали мне комнату. Теперь, когда я решил свой квартирный вопрос в России, он догнал меня на Кубе. От судьбы не уйдёшь, господа.

Подошло такси, мы опять поехали на другой конец города и наконец затормозили в каком-то древнем, очень католического вида квартале. Здания, как и почти во всей старой Гаване, были приземисты и полуразрушены. Осыпалась роскошь времён диктатора Батисты. Она долго возилась с замком и наконец отперла облупленную дверь. За ней было тёмное, кисло пахнущее помещение.

– Я здесь живу с тёткой, – сказала она. – Мать на окраине Гаваны, а я у тётки.

Я представил место, в котором должна жить мать. Передо мною нарисовался беженский лагерь. Надо было бежать, но во мне уже включился профессиональный интерес – чем всё это кончится. Одновременно с интересом включилась безабажурная лампочка под потолком (абажур-то она могла бы купить с шестисот баксов своего мексиканца, которого никогда не существовало в природе) – и из кислой темноты навстречу нам выступила с заискивающей улыбкой классическая героиня латиноамериканского сериала, потрёпанная жизнью женщина после сорока, в ночной рубашке. Она сказала на нормальном сериальном языке и даже с теми же интонациями длинную фразу, которую с равным успехом можно было перевести и как: «Мой дом – твой дом, Луис Альберто», и «Какая ты добрая, Мария!», и даже «Синьор Хуан все ещё не вышел из комы».

– Дженни нашла своего потерянного брата, – объяснил я по-русски. Ром всё ещё действовал, меня разбирало хихиканье. – Нас разлучили в роддоме. Здравствуйте, тётушка.

Енисей долго что-то объясняла ей (я скисал от смеха в углу), после чего обернулась ко мне и сказала:

– Тётушка требует двадцать баксов за комнату.

– За пользование твоей же комнатой?

– Да, да! Дай ей сейчас, я потом сделаю тебе скидку.

Я вынул двадцать баксов. За такой цирк было бы не жалко и большего. Дженни сунула тётке деньги (та с поклонами задом отпятилась назад во тьму), а моя девушка решительно потащила меня по скрипучей лестнице, какие бывают на наших средней руки дачах, на второй этаж. Второй этаж состоял из комнатушки размером метра два на три, посередине которой на раскладушке спал и раскатисто храпел абсолютно голый юноша лет пятнадцати.

– Это что, бесплатное приложение? Подарок фирмы?

– Тшш! Это тётушкин сын, мой, как это… (Слова «племянник» она по-английски не знала.) Ну, я в ванную, а ты иди туда, – она указала на дверь в углу, и за этой дверью оказалась совсем уж крошечная каморка, уже в половину хрущобной кухни. На стене висел плакат «АВВА». Из мебели наличествовали кровать, будильник и зеркало. Я посмотрел в зеркало, и мне стало стыдно своей сияющей рожи. Отчего она сияла, я и сам не взялся бы объяснить: просто всё это уж очень было смешно и почему-то трогательно, а жадность моей девушки жалобно искупалась её нищетой (не может же быть, чтобы эту убогую декорацию вместе с тёткой и племянником она специально наняла в целях вымогательства, а где-то на Маликоне жила в роскошных апартаментах, снятых на деньги бесчисленных мексиканцев).

Вскоре она вернулась из ванной, целомудренно одетая в какой-то сарафан.

– Иди в душ, – сказала она. – Я пока разденусь. Учти, по ночам в Гаване нет горячей воды.

Я зашёл в совмещённый санузел – метр на метр, явно забитый и потрескавшийся унитаз, – потрогал ледяную чахлую струйку из душа, постоял для виду в помещении и пошёл обратно.

Енисей лежала на диване, раскинув руки, как для объятия. Выражение её смуглого лица, чуть подсвеченного бледным фонарём с улицы, передать было сложно. Доминировало на нём, однако, некоторое злорадство: вот видишь, словно говорило оно, ты этого хотел. Вот мы и у меня. Делай теперь всё, что можешь, если что-нибудь сможешь.

– Курить можно? – спросил я.

– Кури, – разрешила она.

Я выкурил любимую кубинскую сигарету, стоя у окна, достал ещё двадцать долларов и положил на столик.

– Дженни, – сказал я, – я поехал. Всё было очень хорошо.

– Крейзи? – спросила она, приподнимаясь на локте.

– Руссо, – ответил я. – Извини, не думай, что все русские парни такие. Но всё, что мне было от тебя нужно, я уже получил. А для остального у меня жена есть.

Она фыркнула, натянула на себя одеяло и, кажется, мгновенно заснула. Ей завтра рано надо было вставать к своим первоклассникам.

Осторожно, стараясь не разбудить сначала племянника, а потом и тётку, я выбрался из дома, отпёр наружную дверь, выполз на улицу и поймал такси. Внутренний калькулятор, ни на секунду не выключавшийся, выдал мне окончательную сумму: на такси в общей сложности двадцать, в дискотеке сорок, двадцать ей и столько же тётке… Сотня, не страшно.

Я улыбнулся на заднем сиденье. Я уже знал, какой рассказ я про всё это напишу, во сколько мест продам и сколько за него получу.

Объяснить человеку, что ты ездил на Капри работать, совершенно невозможно. На Капри работать не ездят. Трудится там только местное население, обстирывая, кормя и катая на лодках самых богатых туристов Европы, – но местному населению и Бог велел: родившись в раю, они по гроб жизни обречены отрабатывать это сказочное везение. Российских туристов на Капри сравнительно немного – наши редко входят в «золотой миллион», а если входят, предпочитают пряный Бали или традиционные Канары. Из русских бывают тут по большей части экскурсанты с Искьи – соседнего острова, раз в шесть побольше и во столько же скромней; мал золотник, да дорог. По традиции русским экскурсантам прежде всего сообщают, что на Капри жил Горький и бывал Ленин, последнему имеется даже памятник (в отличие от Горького, которому никакого памятника нет, даром что Ленин тут провёл в общей сложности восемнадцать дней, а Горький – около двух тысяч; см. выше про золотник). Но от памятников Ленину русские до смерти устали в России, а «Мать» Горького поминали в школе столько раз, что осматривать жилище несладкого писателя у них не возникает никакого желания. Само собой, мемориального музея ни в одной из трёх вилл, где в разное время квартировал Горький с бесчисленными гостями, нет и быть не может: новое строительство на Капри запрещено с сороковых, кажется, годов, каждый миллиметр жилой площади на счету, а потому в двух виллах разместились отели, а третья сдаётся внаём. Живут там десять семей, и ни одна не горит желанием пускать посетителей. Если русских в рамках обзорной экскурсии и прогоняют галопом мимо виллы «Блезус» (ныне отель «Крупп» в самых садах Августа), экскурсанты задают всего два вопроса: «И на что ж они, суки, все тут жили?» и «С чего ж они, гады, в таком-то месте затевали революцию?»