И Садовниковой щедро подливала. И говорила, говорила. Рассказывала всю свою жизнь — с того момента, как росла в семье Моргенштернов, о далеком советском детстве.

Таня пила с ней. Вернее, делала вид, что пьет.

Отставной чекист, любимый отчим, давно, еще в студенчестве, научил ее старому разведчицкому трюку. Ведь лучший способ, чтобы не пьянеть, — не пить. Поэтому рыцари плаща и кинжала, когда не хотят нагрузиться, чокаются со всеми, но водку или другую огненную жидкость в рот только берут, не глотают. А потом делают вид, что запивают горячительный напиток колой. И сами в этот момент выплевывают водяру в темную жидкость.

Тане непонятно было, зачем ей нужна история Наташиной жизни. Но было интересно. А та все рассказывала, рассказывала. И грузилась алкоголем все больше и больше.

А затем Садовникова попыталась втолковать своей собеседнице, что ситуация, в которую та попала, не слишком хорошая. И Наталье вместе с сыночком лучше куда-нибудь скрыться. А еще лучше, наверное, пойти с повинной в чешскую полицию. Это значительно безопасней, нежели их найдут люди из концерна «Атлант», который возглавлял погибший Николай Кузнецов.

Однако Наталья только отмахивалась.

Удивительная беспечность! Поистине, водка делает человека по-настоящему безрассудным.

Таня, хоть и сплевывала огненную воду, в какой-то момент тоже слегка поплыла. Наверное, алкоголь все-таки успевал всасываться через слизистую рта, плюс что-то проливалось невзначай в желудок.

И вот как раз в тот самый миг блаженного опьянения хлопнула дверь, раздались чьи-то шаги — быстрые шаги постороннего человека, они приближались из прихожей к кухне, потом на пороге возник новый персонаж, и не успела Татьяна даже понять, кто это был, как человек вытянул руку, она у него оканчивалась чем-то вроде старинного мобильного телефона. И этот «телефон» коснулся Таниной шеи, раздался сильный электрический треск, пахнуло озоном, затем сильнейшая боль, судорога — и вот она куда-то летит и по дороге, в первой же фазе полета, необратимо теряет сознание.

* * *

Когда она очнулась, девушка не знала. Наверное, прошло изрядное время, потому что она лежала в квартире — вероятно, все в той же, но в комнате, на кровати. И руки, и ноги у нее были связаны скотчем.

Обстановка здесь, как и на кухне, тоже оказалась самая простая. Мебелишка из ДСП. Кровать (на которой, собственно, располагалась Садовникова), стол, книжная полка, телевизор прошлого поколения — не плоский, как нынче, а старый, толстый, с кинескопом.

Что ей оставалось делать? Только разглядывать окружающее пространство.

Внимание привлекли фотографии. Их было много. На столе, на полке, на телевизоре. На них на всех изображены были только двое. Хозяйка квартиры Наталья в разные моменты своего старения, на нескольких и совсем молодая, а на паре снимков — уже в возрасте, лишь чуть моложе, чем сейчас. И на всех рядом с нею — не муж, не друзья, не коллеги по работе или любовники. Не родительская семья (ну, почему этих не было, в общем, понятно после ее рассказа). Но не встречалось ни первого мужа Николая, ни второго сожителя Гельмута. Нет — только она и еще один человек.

И этот второй — сын. На старых, с юной Натальей, где мода начала девяностых, ему лет пять-шесть. Хорошенький, белокурый, жмется к мамочке.

На тех, что сделаны недавно, он от нее отстранен, скептически смотрит в фотоаппарат. Взрослый и неприятный. И — да, это он. Тот электрик, которого Таня видела в «Колизеуме».

И тот человек, который обсуждал с Наташей Кузнецова (и как бывший муж и отец не узнал ее) в ресторанчике «Пльзень».

Видимо, это он только что атаковал Татьяну.

И где-то сейчас шумел в другом помещении, на кухне.

Таня оставалась в комнате одна, связанная. А за стеной раздавался громкий разговор. По-русски. Точнее, не разговор, а спор. А еще точнее — ругань.

Первый голос был женским. И его Татьяна узнала без труда: Наталья.

— Что ты творишь?! Что творишь?!! Дебил! Ты ведь усугубляешь! Теперь тебе точно статья светит! Да и меня под монастырь подведешь!

Второй голос был мужским, с небольшим акцентом — да, и голос тоже был похож на тот, что случайно слышала Садовникова в ресторанчике «Пльзень». Он звучал как-то более по-русски, чем тогда, — возможно, оттого, что переполнен был бранными словами, нашими, посконными. Выговор у него при этом был брезгливым, словно с бомжом или жабой разговаривает:

— Ты нажралась опять. Нажралась, сцуко такая! И учишь тут, падла, меня! Учишь, как жить!!!

Татьяна, хоть рот ей и не заткнули, решила молчать. О себе не напоминать. Хотелось сначала понять, что происходит.

И что ей дальше грозит.

— Тебе бежать надо, Пашенька. Да не только тебе, обоим нам.

— Чего это ты вдруг такое высрала? Бежать? Куда? Зачем?

— Да ведь соратники Николая искать тебя будут. А они люди опасные. Русская мафия.

— Ни хрена они меня не найдут. Да и если найдут, все равно ничего не докажут.

— Паша, ну, что ты творишь! Пожалей и меня, и себя! И девчонку эту развяжи! Она тут при чем?! Наоборот, выручать нас приехала, а ты ее электрошокером!

— Мало ей еще! Тварь шпионская! Пусть спасибо скажет, что пока только шокером звезданул. Еще получит из суперконденсатора разряд, как папаша мой!

— Павел, не пугай меня!

— Ты, мать!.. Ты мерзкая пьяная морда! Не смей ко мне лезть со своими дебильными советами!!!

Тут Садовникова решила подать голос. Крикнула во весь голос — так, чтоб было слышно через стенку:

— Между прочим, я сказала в гостинице, куда иду! Сказала главному врачу, Яне Гораковой! — это была чистая правда. — И если к ужину не вернусь, они обязательно сюда приедут! И полицию вызовут! Развяжите меня немедленно!!!

На пороге комнаты появился молодой человек. Да, это был тот самый парень — и мальчик, что изображен был на здешних многочисленных любовных фотографиях. Тот, кого Татьяна мельком увидела в ресторанчике «Пльзень», во время разговора с Натальей о Кузнецове.

Тот, кого встретила на шестом этаже «Колизеума» выходящим из номера убитого.

И да, это был тот гостиничный электрик в спецовке, с чемоданчиком и пучком проводов, кого она пару дней назад видела на цокольном этаже отеля — да, да, Павел, сын Натальи.

И это, значит, он убил вчера в ванной отеля своего собственного отца? Зачем? От обиды, что тот, спустя четверть века, не узнал его мать? Что испарился из его жизни? Что шестнадцать лет назад довел до смерти хорошего «дедушку Гельмута»?

У всех по жизни бывают обиды — в том числе и к самым близким.

Но далеко не все берутся убивать.

А сейчас молодой электрик, кажется, собирался продолжать. Потому что вид у него был малахольный (как говаривал Валерий Петрович) — отстраненный, отсутствующий. И в руках он держал предмет, выглядящий на первый взгляд довольно мирно, но внушающий тем не менее опаску и страх: серебристый прямоугольник — брусок длиной сантиметров тридцать, от которого отходило два разноцветных провода, черный и красный, каждый с клеммами на концах.