Затем — Вера Гербель, незнакомая Наташе немка, тоже из К., судя по начальным цифрам телефона.

И в заключение со столичным номером и под заголовком «Греция» — некая непонятная Зоя Василидис.

Наталья знала к тому времени, что молодого ее мужа никогда ни о чем не следует расспрашивать, выспрашивать, настаивать. Если захочет — расскажет сам. Нет — и клещами не вытащишь.

Но тут за ужином все-таки поинтересовалась, не без подгребки: «Что, тщательно к эмиграции готовился? Кандидатуры будущих жен подыскивал? Выбирал, проверял? Почему на мне остановился? Не на Соньке Кофнер?» Хотелось крика, ора, скандала. И чтобы он оправдывался. Однако Николай ничего не ответил. Больше того, вытянул свою ручищу, больно приставил железный палец к ее лбу и назидательно и раздельно произнес, с каждым словом постукивая по ее голове: «Чтобы ты — больше! никогда! не! лазила в мои вещи! Поняла, дура?!» А потом расхохотался и воскликнул: «Знаешь, как говорят? Еврей — не национальность, а средство передвижения. Так вот, немец — точнее, немка — тоже нынче является таким же средством передвижения. Ты теперь все про себя поняла? И для чего ты мне была нужна? Ездовая, блин, лошадь или собака!»

А главное, он после того, как она его раскусила, совершенно перестал стесняться. И стал вести себя в полном соответствии со своими обиднейшими словами о ездовой лошади или собаке. То есть — с абсолютным к ней пренебрежением.

И если предыдущий, новый, тысяча девятьсот девяностый год Наташа встречала в провинциальном советском городе, но неожиданно влюбленной в прекрасного, модного москвича, то следующий, девяносто первый, в рабочем пригороде Мюнхена, одинокой, никому не нужной, брошенной и сильно беременной эмигранткой.

Николай приходил и уходил, когда хотел. Он перед ней никогда и ни в чем не отчитывался. Временами его не бывало день, два, неделю. Однажды она нашла в его комнате, в ящике с носками, пистолет и две коробки патронов. Отчего становилось понятно, почему он так стремительно желал скипнуть из Союза. Он был бандит. Рэкетир.

В марте девяносто первого родился Павлик. Николай ни в какую больницу ее не возил, и при родах (естественно) не присутствовал, и Наташу из роддома не забирал. Появился через неделю, узнал, что на свет появился мальчик, хохотнул: «Cool! Будет мне в старости за пивом бегать!» И — опять исчез на неделю.

А Наташа с ужасом стала понимать, что ситуация с ее родителями повторяется заново. Когда она их любила, а они ее нет. И она точно так же Кольку продолжала любить — любого. Пусть гулящего, нелюбящего, высокомерного и презирающего ее. Пусть грубого, неприятного, злого и даже преступника.

А где-то в конце лета он исчез совсем, прямо с концами, надолго. И дней через десять к ней в квартирку в мюнхенском районе Зендлинг явилась полиция. Павлик плакал. Она укачивала. Ее знания немецкого хватило, чтобы рассмотреть документы: ордер на обыск. Она спросила, в чем дело. Только ей никто не ответил. Буркнули, что герр Кузнецов подозревается в совершении преступления.

С тех пор Николай и вовсе исчез.

Она думала — навсегда.

Ее никто никуда не вызывал. И она не пошла ни в какую криминалполицай ничего выяснять — боялась. Боялась, что узнает о нем что-то совсем неприглядное.

Лучше было оставаться в неведении. И верить, что рано или поздно он вернется, веселым, здоровым и, возможно, снова любящим.

Но ей надо было заново строить жизнь. Одной, с младенцем на руках, в чужой стране. Без профессии и образования.

Ради Павлика — и себя — требовалось выживать.

Оставалось радоваться, что бундесы ей платят пособие. В отличие от далекой Родины, где в девяносто первом все окончательно пошло наперекосяк: стрельба в Вильнюсе, демонстрации по случаю нехватки табака, путч, распад Союза…

С матерью и Луизкой они по телефону не общались — дорого. Письма писали раз в год по обещанию. В доходивших до Наташи посланиях матери и сестры, всегда победительных, теперь стали пробиваться жалостливые и завистливые нотки.

В бывшем Союзе бушевала инфляция. Начались реформы. Деньги, что отец Моргенштерн держал на книжке, практически все сгорели. Впрочем, Луизкин муж теперь создал свою собственную частную строительную фирму и взялся возводить коттеджи. Счастье снова, как во время коммунизма, замаячило где-то поблизости.

А бедной Наташе приходилось днями напролет ухаживать в частном дорогом пансионате за старичками с Паркинсоном и Альцгеймером — в то время как бедненький Павличек проводил время в детских яслях.

Однако Наташа потихоньку-помаленьку все-таки вставала на ноги. Научилась водить и купила подержанный «Опель». Совершенствовался ее язык, Павлуша (или Пауль) рос милым и любознательным мальчуганом. Вот только от Николая не было ни слуху ни духу — впрочем, она успела к этому привыкнуть.

Как бы в противовес, у бывшей семьи на Родине становилось все хуже и хуже. Стали приходить письма от Луизки, сначала жалобные, а потом и вовсе душераздирающие. Муж ее, новоявленный бизнесмен, вляпался в историю с кредитами. Набрал у плохих людей, кавказцев, не смог расплатиться. Ему стали угрожать. Потом похитили. Вернули со следами пыток на теле. Зять пошел в управление по борьбе с организованной преступностью. Там обещали помочь. А Луизка быстро-быстро развелась с ним и дом свой замечательный разменяла на две квартиры, себе и ему — чтобы вовсе за долги не отобрали. А вскоре мужик исчез с концами — теперь уже навсегда. И никогда больше его не нашли, и даже тела.

Муж Наташи тоже не появлялся. Однако взамен произошло нечто иное. Она встретила другого человека. Нет, любви там особой не было. Какая там любовь! Гельмуту семьдесят один был. Но уважение — да. Бюргер, работяга, вышел на пенсию, денег вагон, особняк, «Мерседес». Три года как овдовел. Решил принять, приголубить «русскую» с ребенком.

Зажили хорошо, особенно на первый взгляд. Стали ездить в короткие отпуска. Испания, Италия, Кипр. Для Павлика в особняке обустроили собственную комнату, детскую. Продали Наташин старенький «Опель», купили ей новый «Гольф».

Внутри, конечно, как во всякой избушке, гремели собственные погремушки. Гельмут маниакально любил порядок. Вилка и нож должны были лежать на столе на строго определенном, до миллиметра выверенном расстоянии от тарелки. Тапочки — стоять у кровати ровно в определенной раз и навсегда позиции.

Зато он неожиданно полюбил Павлика. Мог бесконечно с ним заниматься. Учить ловить рыбу, рассматривать географические карты, рисовать морские бои. Своих внуков у Гельмута не было. Имелась дочь, безмужняя выдра, феминистка, карьеристка, жила на севере, в Гамбурге.

А Луизка с матерью, как по закону сообщающихся сосудов, или чувствовали на расстоянии, что у Натальи все хорошо, — стали ее травить. «Вот, — писали, — ты нас бросила, развлекаешься, а мы тут бедствуем, одни, денег ни копейки».

«В чем проблема, — отвечала она, — приезжайте!»

Они ныли: «Это тебе было хорошо эмигрировать в самом начале, в девяностом, а теперь, после того, как Германия объединилась, не очень-то кому бывшие советские эмигранты нужны, все сложно, надо язык учить, экзамены сдавать…»