А еще появилась возможность уехать. Из страны, из опостылевшего Союза — навсегда. Ходили анекдоты, как по трансляции в Шереметьево‐два (единственный тогда международный аэропорт) якобы объявляют: «Пусть последний потушит свет».

Страны Запада казались раем обетованным. Говорили — но представить это в реальности все равно было трудно: «Там заходишь в магазины, и в них все есть!»

В самом конце восьмидесятых и начале девяностых из СССР эмигрировали сотни тысяч евреев, немцев, греков. Говорили, что уезжало навсегда примерно по миллиону в год. Многие прибывшие в столицу из провинции обитали, в ожидании своего рейса, в Шереметьеве на газетках. Тогда это называлось «выезжаю на ПМЖ» — постоянное место жительства. Те, кто покидал Родину, лишались советского гражданства; требовалось сдать государству свою квартиру (или продать дом). За копейки реализовывали мебель, хрусталь, ковры и бесплатно раздавали по друзьям главное советское богатство — книги.

Из К. семейства Кофнеров и Шлимовичей перебирались в Израиль. Беккеры, Шрайнеры, Грубберы намыливались в Германию. Приятели звали на историческую родину и Моргенштернов — но Луиза оказалась категорически против (конечно, пела с голоса мужа). Столь выдающийся супруг стал к тому времени главным инженером треста, да членом бюро райкома, да при этом свой кооператив строительный открыл, сливал туда самые выгодные заказы, домой носил (как отец Моргенштерн в былые времена) чемоданчики наличных. Разумеется, и мать никуда не могла уехать, оставить любимую Луизочку. Тем более что та наконец, после ряда бесплодных попыток, забеременела.

А Наташу ничто не держало. Почему бы и не вырваться отсюда? Шесть часов стоять в очереди за подсолнечным маслом — как-то перебор. Она бы и не стояла, если бы соседка не попросила подменить.

Очень хотелось жить в достатке, зайти, к примеру, в кафе, заказать кофе со сливками и круассан. И кружку «баварского».

И тут как-то совпало… На Новый год их познакомили в компании… Николай приехал в К. на зимние каникулы из самой Москвы, навестить родителей. Он взрослый был, по сравнению с ней даже, можно сказать, пожилой — но не женатый, она такие вещи тонко уже умела чувствовать. Нет, кто-то у него там, в столице, наверное, был, как без этого, если мужику двадцать восемь? Вдобавок он ведь и спортсмен, и чемпион Союза, и мастер спорта, подумать только, международного класса! Спокойный, уверенный в себе, немногословный — между ними, как говорили тогда, искра проскочила. В ту новогоднюю ночь, когда наступал год тысяча девятьсот девяностый. И в три часа ночи Наташка решила с вечеринки, где пели, пили и смотрели «Голубой огонек», отправиться домой — хотя изначально не собиралась, думала гулять со всеми до утра. И он пошел ее провожать — и убежала-то она с сабантуя, конечно, только потому, что знала-чувствовала-предполагала: он пойдет с нею. И Николай — да, пошел.

Так и началось. И она всю зимнюю сессию завалила. (Лишнее доказательство для матери ее никчемности.) И запомнилось: холод, его спокойная уверенность, сильные руки, новогодние песни из «Огонька»: Агузарова, «Агата Кристи», Дмитрий Маликов: «Ты вернешься, ты опять вернешься…»

Он ничего не просил, и ничего не обещал, и мало о чем рассказывал. Вскоре улетел — на соревнования. Но она была уверена: вернется. Он не писал и не слал телеграммы, а телефона у них, как у пяти шестых населения советского города К., в ту пору не было. Да и стал бы Николай, по своему немногословному характеру, звонить?

Но вскоре вернулся. Еще не кончилась зима — прилетел. Появился на пороге дома: уверенный, красивый. Афганская дубленка, американские джинсы, пыжиковая шапка набекрень, мохеровый, небрежно повязанный шарф. И с ходу спросил, выйдет ли она за него замуж. И еще спросил, хочет ли уехать из Союза с концами. Ведь она немка по пятому пункту в анкете и паспорте, ей широкая дорога открыта. Ждут с распростертыми объятиями на всей территории ФРГ. (Тогда Германия еще не объединилась, но дело шло к тому.)

А ее ничего в К. и в Союзе не держало. Ни семья, ни институт, ни дом. И так хотелось новой, иной, красивой жизни! И она ответила: «Да». На оба вопроса.

И тогда он обронил: «Затягивать не будем».

Свадьбу решили играть в К. Из Москвы приехали друзья Николая — такие же, как он, железно-стальные, большие, с короткими и толстыми шеями, на которых не сходился ни один ворот и ни один галстук. (В том числе любимый друг Николая — Евгений.) Присутствовали, конечно, — скорее из соображений политеса — мама, Луизка, зять — партийный кооператор. Все родственники со стороны Натальи сидели скучные и надменные. У Луизки живот лез на нос.

Медовые три дня провели в старом родительском доме Моргенштернов на улице Володарского, а потом сразу метнулись в столицу — оформлять документы на выезд. И Наташе казалось, что никто по ней в родном городе не заплачет, никто скучать не будет.

Им удалось обернуться очень быстро, и еще летом тысяча девятьсот девяностого года оба сдали навсегда свои советские паспорта и вылетели из Шереметьева-два рейсом Аэрофлота до Мюнхена. Потом оказалось, что у этой быстроты имелась своя подоплека, и Николая, которому хотелось покинуть Родину как можно скорее, подпирали свои обстоятельства. Но она тогда об этом не знала — зато ведала, что внутри ее зарождается новая маленькая жизнь, ее будущий Пол, Пауль, Павлик, маленький и бесконечно любимый, которого они с Николенькой-Ником, конечно, будут любить не так, как ее любили (или, точнее, не любили) родители, а много, много крепче!

Она потом спрашивала себя: а если бы она осталась?

Выжила бы в девяностые? Тогда, в девяностые — а точнее, первого января девяносто второго, — весь бывший Советский Союз куда-то ухнул, и все до единого его граждане словно разом переехали в какую-то другую страну.

Наташе хоть повезло — она начала выживать чуть раньше, в девяностом, и в организованном пространстве, где правила игры, иначе «орднунг», оставались незыблемыми и совершенными.

Не так у ее покинутых родственников. (Но и бог бы с ними, думала она со злорадством. Они сами выбрали свой путь. И свой крест.)

Хотя и самой Наташе пришлось несладко. Но все-таки. Им с Николаем дали отдельное жилье. И платили пособие. И бесплатно учили немецкому языку. Они хоть кому-то были нужны. Пусть какому-то бездушному чиновнику, но все-таки.

Проблемы Натальи в Германии оказались скорее ее внутренними проблемами. Семейными. Личными. Началось все с того — не прошло и трех месяцев, как они эмигрировали, и года, как начали встречаться, — как она нашла в записной книжке Николая листок. Там значилось буквально следующее:

Израиль?

Соня Кофнер? — и телефон с кодом советского, казахского города К.

Наталья знала Соню Кофнер — веселая, полная евреечка, довольно неразборчивая в связях, переспелая, на выданье, лет двадцати пяти.

Дальше, под той же рубрикой «Израиль», следовала какая-то неведомая Марина Межерицкая с московским телефоном.

Потом надпись «ФРГ» и первым делом, под ней, она, Наталья Моргенштерн, с адресом Володарского, 3, в городе К.