Сразу вспомнила одну девушку, которую встретила в сетевой конференции магов и волшебников. Она пространно рассуждала о способах самопроизвольного растягивания и сжатия времени, основываясь на том, что однажды потеряла где-то час. Пришлось намекнуть на переход к зимнему времени. Обиделась страшно.

Еще была одна волшебница, которая располагала слова справа налево и в начале предложения всегда ставила точку.

Честно говоря, такая изощренная подача тогда восхитила. Но сейчас поймала себя на «вампирах» и поняла, что недалеко ушла, однако.

* * *

Звоню на ходу: «Извини, не зайду. Те полчаса, что собиралась провести с тобой, съел простой в метро, а сейчас у меня встреча с подругой». В ответ истерика: бессмысленная, со срывающимся голосом, слава богу, сухая. «Но мы расстались четыре часа назад, а вечером все равно встретимся». — «Я эти четыре часа только и ждал, когда ты придешь. Почему ты меня избегаешь? Придумываешь любой повод, чтобы не общаться?» И так далее.

Как вы думаете, кто это — юный любовник-психопат? Мой муж.

Мы женаты шесть лет. Все, кто его знает, называют это «любовь». Я называю это «нервы».

Подумала, что он не хочет ночевать дома и устраивает скандал на пустом месте, чтобы иметь оправдание. Не-а, пришел.

Идеальная этическая формула есть у Цветаевой: «с требованьем веры и просьбой о любви».

О любви можно только просить, ее нельзя вымогать, в ее отсутствии нельзя упрекать.

Но человек обязан верить, что партнер на его стороне, и в рамках этой стороны предоставлять ему свободу маневра. Иначе вместе делать нечего.

Слезь с меня, пожалуйста. Не нужно сдавливать любимой горло в попытке поцеловать. Не нужно разжимать ей челюсти, чтобы угостить конфеткой.

Будит меня в полдень, наполняет ванну, приносит кофе и уходит, обронив фразу: «Не забудь купить себе платье».

«Не пойму, рыбка, где ты меня кидаешь». А вот где: эту рыбку невозможно выпустить обратно в море. Ладони теперь навсегда заняты бьющимся скользким телом, которое исполнит все желания, только держи его двумя руками и уворачивайся от ударов хвоста. Все желания, кроме одного — освободить руки.

* * *

Смена ценностей у человека происходит постепенно, но только для него самого, а для окружающих зачастую все случается внезапно. Кажется, еще вчера ты шел с ними одной дорогой, а сегодня внезапно обезумел и предал общие идеалы. Особенно заметно с любящими людьми. Сначала они сходятся на одной почве и играют по одним правилам. Правила могут быть любые: «Ты догоняешь, а я убегаю», «Мы копим на квартиру» или «Верность — самое главное». Постепенно один из них начинает меняться иногда под влиянием каких-то событий или переживаний, иногда просто с возрастом. Второй ничего не замечает, с упоением выполняет прежние условия, но что-то становится не так. Тот, кто догонял, останавливается, и убегать уже нет смысла. Изменившемуся человеку кажется, что он долгое время обманом был вовлечен в некое условное действо, что ему подсовывали фантики вместо денег, а за них хотели настоящих ценностей. Какое-то время он из чувства долга продолжает игру, но требования партнера становятся все утомительнее. И он встает, стряхивает со стола фантики и уходит заниматься чем-нибудь настоящим. А второй остается не среди фантиков, среди развалин своей жизни, любви, доверия. Чувствует себя преданным и не способен понять — за что… Один думает, что его обкрадывали, другой — что его предали. Возможно, на самом деле не было ни того ни другого, оба оказались лишь пленниками собственных иллюзий. Не знаю, как было правильно, не знаю, как оправдаться. Обычно говорю: «Я не изменяю, я изменяюсь», но еще ни разу не помогло.

* * *

Он называет это «сталкинг», но кажется, не в кастанедовском смысле, а как у Стругацких.

За годы нашего знакомства он принес в дом:

• множество книг (последние — штук десять Донцовых, которые я теперь стыдливо читаю в метро, а до этого были узкоспециализированные словари, справочники, кулинарные книги пятидесятых, раритеты позапрошлого века, коммунистический манифест и «весь Пушкин» в одном томе с чудесными картинками); # чужие письма, старые семейные фотографии, документы;

• свадебное платье, долго висевшее потом в комнате на портновском манекене, выдаваемое за «то самое платье, в котором моя мамочка выходила за моего папочку» (не удивлюсь, если однажды он притащит саван);

• пять непочатых коробок с тампонами;

• доску на колесиках и два маленьких чугунных утюга («А где инвалид?» — спросила я, увидев набор. «Там не было», — ответил он);

• несколько швейных машин «Зингер»;

• коробку с «фамильным» советским золотом, спрятанную в валенок сорок седьмого размера (валенки он прибрал для знакомого дворника, и в одном обнаружились два колечка, кулон и цепочка);

• чемоданы, чемоданы, чемоданы (из натуральной кожи, фанерные, оклеенные изнутри красотками, с инструментами, со списками «трусов трое, майки две, носки три пары»);

• набор настоящих аптечных пузырьков с надписями «морфини-стрихнини-фенобарбиталум», в которых теперь храню пряности (чертовски приятно сыпать в суп нечто из такой емкости);

• мебеля (он предпочитает модерн, бамбуковые этажерки, поставцы для рукоделия и стулья);

• всякие железки.

Говорит: «Я считаю, что жизнь удалась, если найдется кто-нибудь, кто заберет с помойки твои книги и инструменты, когда умрешь».

* * *

В принципе о таком писать неприлично, порядочные женщины и пальчики бы марать не стали, печатая. Но я была потрясена однажды, и хочется поговорить об этом.

Всегда считала, что женская моя судьба сложилась весьма удачно на том основании, что ни разу не встречались маленькие члены, а только Большие и Очень Большие. Это давало ровно два повода для гордости: во-первых, я обладала умением вычислять хорошо оснащенных мужчин буквально по глазам, а во-вторых, безудержно хвасталась, что «ни один не может быть слишком большим». Подруга жаловалась на своего двадцатисантиметрового любителя анального секса, а я скромно опускала глаза и загадочно улыбалась — ужас, конечно, но не ужас-ужас. И так далее.

И бродила бы, счастливая, в весеннем саду своих иллюзий, среди каменных статуй богов и героев, если бы не появился Он. Был он, как всегда, прекрасен и богато одарен. Я вдохновенно рассказывала подруге про Очень Большую Рыбу, отмеряя ладонями половину стола в «Япоше» (видит бог, они там невелики). Глазомер у меня всегда был никудышный, но интимная линейка… моего сердца… помнила не меньше двадцати сантиметров.

Все рухнуло в одночасье на набережной Москвы-реки, где мы гуляли с ним, обмениваясь страшными тайнами. Я рассказала ему о том, как наврала в шесть лет про кукольный сарафанчик из ниток, который будто бы связала собственноручно, а он признался, что перестал переживать из-за своей мужественности в семнадцать лет, когда понял, что у него маленький член. Сказать, что я удивилась, это не сказать ничего. У тебя — маленький?! Да он же гигантский! Огромный! Почти невозможный! Какие такие тринадцать с половиной сантиметров в эрегированном состоянии?! Да у моего последнего был меньше, а у нынешнего — всего на чуть-чуть… И тут я замолчала. И молчала до самого дома, пока не встретилась со своим тогдашним сожителем и не пристала к нему с линейкой. Самые худшие подозрения оправдались: он не дотягивал до четырнадцати.