Без достоинства.

Без рассудка.

Постепенно глаза Эммы привыкли к темноте.

В слабом свете, который проникал через ламели рольставней, она узнавала только силуэты. Тени. Очертания – кровати, платяного шкафа, тяжелой дубовой комнатной двери с филенками.

Она сидела на корточках рядом с комодом, доставшимся ей по наследству от бабушки, в котором хранила свое нижнее белье, и пристально смотрела на ручку двери, единственный светоотражающий предмет в комнате.

Утраченную остроту зрения восполнил внезапно обострившийся слух. Помимо ее собственного запыхавшегося дыхания и шуршания халата, который поднимался и опускался на ее содрогающемся теле, до Эммы доносились глухие бухающие звуки.

Шаги.

Тяжелые шаги.

Они поднимались по лестнице.

И Эмма совершила самую большую ошибку, какую только могла сделать.

Она закричала.

Пронзительно, громко. Она слышала собственный страх смерти, который вырывался у нее из горла, но, даже зная, что привлекает к себе внимание, не могла остановиться.

Эмма опустилась на колени, прижала ладонь ко рту, впилась зубами в костяшку, скулила и презирала себя за эту слабость.

Как она раньше гордилась тем, что всегда умеет контролировать свои чувства, даже в самых эмоциональных ситуациях. Например, когда ревнивый пациент, страдающий пограничным расстройством личности, которого она хотела передать своему коллеге, на прощание ударил ее в лицо. Или когда одиннадцатилетняя пациентка умирала от опухоли головного мозга, и Эмма вместе с ее матерью находилась в клинике и держала девочку за руку до самой смерти. Ей всегда удавалось отложить нервный срыв до дома, где она сама могла выбрать подходящий момент и выплеснуть свою ярость или горе, уткнувшись лицом в подушку. Но этот способ владения собой был ей давно уже недоступен, и Эмма ненавидела себя за это.

«Я развалина. Жалкое существо, кричащее, ревущее, которое начинает плакать каждый раз, когда видит рекламу с младенцами. И при встрече с любым мужчиной сразу думает о Парикмахере».

А если кто-то дергает снаружи дверную ручку, представляет себе неминуемую смерть.

Последнее, что видела Эмма, была дверь, содрогавшаяся под ударами. Потом она закрыла глаза, хотела подтянуться за комод и встать, но бессильно сползла по нему вниз, как пьяная, которая не может удержать равновесие.

Рыдая, она снова опустилась на пол, чувствовала вкус своих слез, пота, который капал у нее с бровей (почему он заодно не сбрил и их?), и думала о роль-ставнях, которые не открыла сегодня утром. Сейчас у нее уже не было времени, чтобы поднять тяжелую конструкцию. И выпрыгнуть.

Со второго этажа не слишком высоко, к тому же внизу в саду много снега.

«Возможно, у меня бы получилось…»

Ее крик и мысли оборвались, когда дверь треснула и поток воздуха тут же охладил ее мокрое от слез лицо.

Эмма услышала пыхтение. Шаги. Крики. Но не свои.

А незваного гостя.

Мужские крики.

В следующее мгновение кто-то развел ее руки, которыми она, защищаясь, закрыла голову, съежившись, как маленький ребенок в ожидании наказания.

Нет, скорее как женщина в ожидании смерти.

Потом услышала свое имя.

Эмма.

Его снова и снова выкрикивал голос, услышать который в свою, наверное, последнюю секунду без боли она ожидала меньше всего.

Затем последовал удар. Прямо в лицо.

Ее щека горела, как от ожога медузы, и слезы разъедали веки изнутри. Как в тумане она увидела, что имеет дело с двумя мужчинами.

Оба стояли рядом. И она узнала их лица, несмотря на тусклый свет и пелену перед глазами.

Не удивительно.

За одним из них она была замужем.

Филипп не был мужчиной мечты, во всяком случае, не соответствовал мечтам, которые якобы лелеют среднестатистические женщины. Это не прилизанный принц, который по три раза на дню звонит, чтобы сказать «Я люблю тебя», а после работы первым делом заходит в цветочную лавку, магазин нижнего белья или ювелирных украшений, чтобы купить подарочек и удивить им свою возлюбленную; и так день за днем, до золотой свадьбы и дальше. Он не был мужчиной, который никогда не ругается, не смотрит вслед другим женщинам, всегда почтительно относится к своей матери и обожает готовить для ее подруг.

Зато рядом с ней был надежный партнер.

Тот, у кого есть собственное мнение; мужчина с углами и краями – за них она могла держаться даже крепче, чем за руку, которая помогала ей надеть пальто.

Он дарил ей чувство надежности и уверенности. Несмотря на все сложности, с которых начались их отношения.

Прошло несколько месяцев, прежде чем он расстался с предыдущей партнершей, и много недель параллельно состоял в отношениях с «Килианом».

Разумеется, его бывшую так не звали, но Филипп сохранил номер Франциски в своем сотовом под именем одного товарища по футболу, чтобы не вызывать у Эммы подозрений, когда в очередной раз раздастся звонок или придет эсэмэска от бывшей. Когда же Эмма случайно обо всем узнала, у них случилась первая крупная ссора, которая едва не разрушила их отношения. В конце концов она все же поверила Филиппу, что подобной хитростью он не пытался оставить себе лазейку или путь к отступлению. Он не мог помешать слезливым, отчасти истеричным звонкам Франциски и просто перерегистрировать рабочий телефон. Так он, по крайней мере, попытался оградить Эмму от ненужных переживаний, а себя от напрасных ссор. Безуспешно.

Проблема разрешилась, когда Франциска нашла нового друга и уехала с ним в Лейпциг. А номер «Килиана» был навсегда удален из списка контактов.

В остальном у него были самые обычные мужские недостатки. Филипп задерживался с друзьями, не предупреждая ее, если они перемещались в очередной бар. Он храпел, заливал водой всю ванную комнату и за едой ставил локти на стол. Однажды забыл про годовщину их свадьбы и как-то раз в припадке бешенства швырнул чашку с кофе о кухонную стену (пятно все еще заметно), но еще никогда, никогда он не поднимал на нее руку.

Правда, Эмма никогда не давала повода.

– Мне очень жаль, – извинился он через несколько минут. Он отвел ее вниз, на кухню, где усадил за квадратный деревянный стол, за которым они раньше любили завтракать по выходным, любуясь видом из окна. Сад соседского дома полностью зарос, поэтому создавалось впечатление, что смотришь на лес.

Эмма кивнула и хотела сказать «Все нормально», но голос подвел ее и застрял где-то в горле.

Она вцепилась в пузатую кофейную чашку, из которой никак не могла сделать глоток. Филипп стоял у края рабочего стола, рядом с мойкой. Соблюдал дистанцию.

Не потому, что так хотел, – просто знал, что Эмме сейчас это необходимо. По крайней мере, несколько минут, пока голос страха у нее в голове не перестанет так громко кричать.