Я с нетерпением жду, когда же наконец смогу сесть дома за стол и до отвала наесться вкусной еды маминого приготовления, но особенно я скучаю по коллежу, по нашим с подружками шумным разговорам, по шуточкам и смеху. Мне очень хочется снова погрузиться в повседневную жизнь, забыть на школьном дворе во время перемены о лесе, снова занять свое место среди моих товарищей. Это кошмарное воскресенье — я вычеркиваю его из жизни. Как если бы его и не было. Подружки, домашние задания, оценки — вот мои ориентиры, они помогут стереть воспоминания о соприкосновении с адом. Я представляю себе, что вернусь — и все пойдет своим чередом, как если бы и не было этой последней недели, этого воскресенья, когда мой мир разрушился. Прошло семь дней, которые я прожила, горстями поглощая таблетки, но завтра я возвращаюсь домой. Очень скоро я вернусь в класс, я просто не могу дождаться этого момента! В школе ничего не изменится, именно на это я надеюсь; ничего не изменится, разве что мои лучшие подружки, те, кто знает, что со мной произошло, будут смотреть на меня еще ласковее. Я думаю об их нежных улыбках, о поцелуях радости при встрече после недельной разлуки, и утешительное тепло согревает мне душу, когда я в последний раз забираюсь под белую больничную простыню.

Завтра я вернусь в свою привычную жизнь, я ни на секунду в этом не сомневаюсь.

И я представления не имею, как сильно ошибаюсь.

Когда, проведя неделю в больнице, я возвращаюсь домой, младшая сестренка бросается в мои объятия, и даже мой брат, с которым мы часто ссорились, очень рад меня видеть, как мне кажется. Нежные взгляды и вкусный обед — все ради того, чтобы обеспечить мне «мягкую посадку». Родители со мной особенно ласковы, а я… У меня такое ощущение, будто я наблюдаю за происходящим со стороны, что меня бросили в привычные декорации, но я не могу существовать в них, как раньше. Фотография моей собаки по-прежнему висит у кровати, мои детские рисунки все так же развешаны по стенам в кухне. Телевизор, мои игрушки — все на месте.

Ничего не изменилось, однако же все теперь по-другому.

Отец, мать, брат и сестра — эти четыре столпа, на которых покоится моя жизнь, незаметно покрылись трещинами. На наших семейных фотографиях всех моих родственников отныне окутывает дымка, такая легкая и почти невидимая, что только я ее замечаю.

А еще я замечаю, что между братом, сестрой и мной повисла такая же призрачная завеса. Они остались в мире детства, а меня унесло куда-то в иные миры. Корентен рассказывает мне о своих делах, о видеоиграх, о школе, о музыке, но я его совсем не слушаю. Стоит мне закрыть глаза, как я снова переношусь туда — в лес, в грузовик, на кучу поленьев. Чем бы я ни занималась — болтала с ним или играла с маленькой сестренкой, — вдруг от страха у меня скручивает живот и я не могу продолжать. Мне хочется проявлять интерес к их жизни, но у меня это больше не получается.

Я вижу, что мой отец тоже очень изменился. На прошлой неделе, в больнице, я уже ощутила, что неловкость и смущение встали между нами. Сегодня я уже не принимаю психотропных средств, поэтому правда предстает передо мной во всей красе: это он виноват, что мне пришлось пройти через ад, по крайней мере, сейчас я в этом уверена. Если бы он не напился в тот день, я бы не убежала из дома, мне бы не пришлось идти развеивать свой сплин на улицах городка, и я бы не зашла в дом Марии. И я помню, что, когда я рассказала о своем несчастье Кароль, папа, услышав о случившемся, мне не поверил. А перед жандармами даже подверг мои слова сомнению.

— Морган ищет себя, она — подросток, — сокрушался он, когда его стали допрашивать. — Все знают, что Да Крус — порядочный человек, работящий… Надеюсь, она не выдумала все это…

Реальность была ужасна, поэтому моего отца качало, как лодку в шторм. Он поверил мне, потом усомнился, потом поверил снова… И за этот «вальс-качание» я на него ужасно злюсь. Но есть еще кое-что, отдаляющее меня от него, кроме горьких воспоминаний, разочарования и гнева, — жуткое подозрение, невыразимое и грязное, которое зреет во мне и от которого я, по крайней мере в те дни, никак не могла отделаться.

«Ты не девственница!»

Эти слова Да Круса до сих пор звучат у меня в голове. Но я-то знаю, что никогда и ни с кем этим не занималась! Я это знаю, и судмедэксперт в своем заключении подтвердил мою невинность черным по белому, в следующих выражениях: «Разрыв девственной плевы; признаки вагинального проникновения, повлекшие за собой дефлорацию». Эти медицинские термины я понимаю, и все же, несмотря на свидетельство врача и вопреки всему, я думаю об этом снова и снова, бесконечно вспоминаю эту фразу Мануэля. Сомнение живет во мне, терзает меня: если я не была девственницей, когда Да Крус меня изнасиловал, то кто это со мной сделал?

Мужчины, живущие по соседству, мои учителя, дяди — все проходят поочередно пред моим мысленным взором. Каждый мужчина, которого я знаю, становится подозреваемым, в том числе (и в особенности!) мой отец. Разве не полно на страницах газет такого рода историй — рассказов об инцестах, десятилетиями хранившихся в тайне, этих отвратительных воспоминаниях, которые всплывают на поверхность много лет спустя? По ночам я, сама того не желая, позволяла своему воображению разворачивать передо мной ужасные сценарии с папой в роли Да Круса. Оба мои кошмара — реальный и вымышленный — сплелись в один. И когда здравый смысл наконец брал верх над страхами, оставалось иррациональное отвращение, результат совмещения моего насильника и моего отца. Это абсурдное, безосновательное подозрение вопреки всему так прочно обосновалось во мне, упрямое и ужасное, что между мной и отцом образовалась железная преграда. Изнасилование положило конец нашему взаимопониманию. С этого дня и в течение многих лет я ни разу его не поцеловала. Наши ласки, наши бесконечные разговоры — со всем этим было покончено.

Мерзость, приключившаяся со мной, хлынула через край, оскверняя своей липкой слюной мою собственную семью.

Мои родители, судя по всему, решили, что не выполнили свой долг по отношению ко мне. Они-то думали, что поступают правильно, они хотели воспитать меня в любви, хотели, чтобы я росла без жестких ограничений, без чрезмерной опеки, но с правильными представлениями о том, что хорошо и что плохо! Они давали мне свободу быть там, где мне хочется, разрешали гулять по городку… Однако защитить меня не сумели. И этот провал стал для них большим ударом. Отвергнутый своей дорогой Морган, отец чувствовал себя последним ничтожеством. «Дерьмо дерьмом!» — повторял он, когда думал, что я не слышу. Хрупкий сосуд его душевного равновесия разлетелся вдребезги. Получалось, что моей сестричке, которой недавно исполнился годик, предстояло расти с родителями, утратившими веру в себя, раздавленными горем, отмеченными клеймом моего несчастья. Мой восьмилетний брат уже старается привлекать к себе как можно меньше внимания; самостоятельный по своей природе, он без лишних слов понял, что на него у родителей теперь найдется не слишком много времени. Отпуск по уходу за малышкой превращается для мамы в испытание: вместо того чтобы лелеять своих троих детей, наслаждаясь счастьем, она день за днем принимает сыплющиеся на нее со всех сторон удары. Словно треснувшая ваза, которая тем не менее хочет казаться крепкой, как бетонный блок, она понимает, что у нее нет права быть слабой; семья, где разрушились все внутренние связи, держится на ней одной: дом, уборка и стирка, адвокат, годовалый ребенок, покупки, муж в депрессии, вернувшаяся домой из больницы дочка с развороченными телом и душой…