Никогда раньше я не чувствовала себя такой грязной.

Мне хочется вычистить себя изнутри, я готова часами оттирать свое тело хлоркой, чтобы смыть следы, которые его оскверняют. Но сейчас еще не время: дама-полицейский спрашивает, кто «это» сделал. Я отвечаю на ее вопрос, и она не успевает произнести ни слова, как в полной тишине, повисшей в комнате, звучит дрожащий голосок моей подружки:

— Отец Седрика?

Для Сюзи это еще один страшный удар. Седрик для нее — не просто знакомый, они крепко дружат, и мысль о том, что он как-то связан с моей драмой, убивает ее окончательно. У нее явно нервный срыв, мне же становится еще хуже. Я больше не могу говорить, даже держать глаза открытыми мне тяжело, крики Сюзи пронзают меня насквозь, и хочется мне теперь только одного — помыться. Скажите, мне теперь можно в душ? Я сделала то, что требовалось, я все рассказала, отпустите меня! В ответ я слышу «нет». Мне еще предстоит поездка к судебно-медицинскому эксперту. Оказывается, это часть его работы — подтверждать факт изнасилования с медицинской точки зрения. Доктор также возьмет образцы жидкостей, которые Да Крус мог оставить в моем теле. Но хотя бы в туалет мне сходить можно?

— Иди, только побыстрее, — говорит мне один из жандармов. — И постарайся не подтираться.

Я киваю в знак согласия, хотя даже не попыталась вникнуть в его слова, и бросаюсь домой. Мама не отстает от меня ни на шаг. Влетев в ванную, я закрываю дверь на задвижку и сдираю с себя грязную одежду. Как бы мне хотелось сжечь ее! Через несколько минут мама начинает волноваться, почему я не выхожу, и у нее есть на то основания. Унитаз в нашем доме находится рядом с большой ванной, и она неодолимо влечет меня к себе. Ну наконец-то! Наконец-то я могу помыться. Я раздеваюсь догола. Плевать я хотела на все запреты! Мне нужно освободиться от этой скверны. И я уже ступаю ногой в воду, когда мама начинает тарабанить в дверь:

— Морган, прошу, только не делай глупостей!

Она умоляет меня не уничтожать доказательства, и я, рыдая, соглашаюсь: она права. Мы выходим из нашего дома, а я даже не смогла помыть руки. На «скорой» нас отвозят к судмедэксперту. В полночь я переступаю порог кабинета пожилого доктора, которого, вероятнее всего, разбудили специально ради этого случая. Кабинет выглядит так, словно на дворе — начало девятнадцатого столетия, но никак не двадцать первого. Вдоль стен стоят книжные шкафы из темного дерева, на полках теснятся старые книги. Посреди комнаты возвышается стол. Доктор похож на собственный кабинет: он такой же суровый.

Сперва он осматривает мое ухо, после чего делает заключение, что барабанная перепонка лопнула. Ясно одно: если она не восстановится сама собой, понадобится пересадка тканей. Его слова меня пугают, я боюсь навсегда остаться глухой и начинаю паниковать. Доктор просит меня раздеться и лечь на стол, чтобы он мог произвести полный осмотр. Потом я вижу, как он склоняется надо мной с металлическим инструментом в руках. Да, он собирается ввести его в меня, чтобы проверить состояние моей девственной плевы. От страха мое тело буквально деревенеет. Это кошмар после кошмара. Я сильно сжимаю ноги, и доктор обреченно вздыхает:

— Если ты не раздвинешь ноги, у меня ничего не получится.

Я вижу, что он сердится.

— Лежи спокойно!

Который раз за сегодня я слышу эти слова! Отчаяние накрывает меня, и я снова начинаю плакать. Однако эксперт настроен решительно, он обязан исполнить свой долг, как бы мне ни было плохо. Мама подбадривает меня взглядом, а он тем временем силой раздвигает мои бедра, просит быть умницей… Он берет мазки, какие-то образцы, да бог знает что еще! Как я теперь жалею, что вообще раскрыла рот! Если бы я этого не сделала, то была бы сейчас дома, с родителями, лежала бы, свернувшись калачиком, под одеялом, а напротив висел бы постер с моим любимым Жибюсом! А вместо этого кто-то снова выворачивает меня наизнанку!

Вернувшись домой, я спешу под душ. Обжигающе горячая вода стекает по шее, плечам, смывает с меня грязь и мои слезы. Я тру себя мочалкой, тру ожесточенно, потому что еще с большим удовольствием я содрала бы с себя эту оскверненную кожу и надела бы новую. Если бы мне сейчас под руку попался кусок наждачной бумаги, я бы стерла себя в кровь. Когда же, по прошествии часа, я наконец закрываю кран, то вижу, что похожа на вареного рака. Мама провожает меня до постели.

— Теперь отдыхай, моя радость, — говорит мне она. — Все наладится, ты не волнуйся…

Я еще слышу ее голос, когда падаю головой на подушку, и тут же забываюсь глубоким сном.

На следующее утро оказывается, что отоспаться не получится: на рассвете приходят полицейские, и мне предстоит выдержать второй допрос. Мне снова нужно рассказать все, с начала и до конца. Но на этот раз все серьезнее. Рядом нет ни мамы, ни подружки Сюзи, нет внимательной дамы-полицейской, готовой утешить, и я не в гостиной Кароль, где чувствую себя в безопасности. Меня привезли в Питивье и отвели в просторную комнату, совсем голую и очень белую, к специалистам по делам несовершеннолетних. И этот допрос будет записан на видеопленку.

Каждая мелочь имеет значение.

Полицейские, которые ведут дознание, хотят знать, какого цвета был грузовичок, и точное место, где произошло изнасилование. А откуда мне это знать? Я стараюсь дать им желаемое, и как можно скорее, чтобы эта пытка наконец закончилась; я напрягаю каждую клеточку своего серого вещества, чтобы вспомнить мельчайшие детали, от которых многое может зависеть и которые так их интересуют, — дорожные знаки, которые я заметила, когда мы ехали, и название фирмы-производителя трусов, которые были вчера на моем насильнике. Я пытаюсь вспомнить, что именно он говорил, когда издевался надо мной, и подробности начинают сыпаться сами собой. Я до того погружаюсь в эту грязь, что меня начинает тошнить, и усилия мои представляются мне тщетными: мне кажется, что дознаватели мне не верят. Они берут запись моего вчерашнего допроса и сверяют с сегодняшними показаниями.

Вчера я сказала, что мы проезжали через Амийи, но ведь эта деревушка находится в пятидесяти километрах от Эшийёза! Может, то была Мийи-ла-Форе? И не затруднит ли меня описать трусики, которые были тогда на мне? Они были новые, правильно? Какой марки был нож? И почему я его отбросила? Когда он вышел из машины за сигаретами, почему я не убежала?

Медленно холодная змея заползает в мою черепушку; я начинаю чувствовать себя виноватой. Виноватой в том, что не убила Да Круса, что не смогла сбежать. Виновата во всем, и это меня убивает. Когда камеру выключают, где-то через час с четвертью, у меня больше нет ни слов, ни слюны, ни сил. Я хочу вернуться домой, хочу в постель, хочу тишины. Но в расписании на день значится совсем другое: мне предстоит отправиться в детскую больницу в Фонтенбло. Надеюсь, что проведу там два-три часа, этого должно хватить на дополнительный осмотр и анализы, но меня ждет неприятный сюрприз: медсестра ласково сообщает, что я проведу здесь неделю — мне надо прийти в себя и пройти «курс лечения». «В палате с тобой будут еще две девочки, — добавляет она. — Если что-нибудь понадобится, вот звонок». Затем мадам-белый-халат скармливает мне горсть разноцветных таблеток, и я моментально улетаю на небеса. Завтра и послезавтра — idem[13]: таблетки, еще таблетки — и я парю. Но туман у меня в голове, оказывается, еще не самое худшее. Хуже этого — беседы с психологом.