Эта дама не понравилась мне с первой встречи, и тем не менее мне приходится видеться с ней каждое утро. Со своим тихим голосом и приторной улыбкой, она — мое ежедневное ярмо. Ей, наверное, наше общение тоже особой радости не доставляет, потому что в ее присутствии я становлюсь такой же разговорчивой, как рыба-еж. Теперь я не доверяю никому. Все взрослые внушают мне опасение, особенно мужчины. Не может быть и речи, чтобы я осталась наедине с представителем мужского пола. Все врачи в больнице уже об этом знают, и даже мой отец, когда приходит меня навестить, не может не заметить, что я его избегаю. Однако это объективная реальность: взрослые внушают мне страх. Женщин я боюсь чуть меньше, но доверять незнакомым людям? Ни за что! То же относится и к этой женщине-психологу, которая смотрит на меня с притворным сочувствием, — я попросту с ней не разговариваю. Каждое утро я жду от нее какой-нибудь новой гадости, подвоха. Она делает вид, что понимает меня, но я-то прекрасно знаю, что никто на это не способен. Никто! Ну кто может ясно представить себе, что мне пришлось вынести? Или поставить себя на мое место там, в лесу? Даже я сама уже не могу поверить в случившееся. Дни проходят, сегодня уже четверг, но для меня время остановилось. С воскресенья, в любое время дня и ночи, у меня перед глазами вдруг всплывают отвратительные картины того дня, я ощущаю вкус его слюны и толчки внизу живота. Страх накрывает меня волной, когда я лежу на своей кровати или говорю по телефону с мамой.

Я нахожусь здесь и там одновременно. Кто может понять это?

И в своем кошмаре я чувствую себя ужасно одинокой.

И потом, эта дама-психолог постоянно делает не то. Во время нашей первой встречи она протягивает мне большой лист бумаги и предлагает взять ручку и излить всю ненависть, которую я испытываю к «человеку, который тебя изнасиловал». Если задуматься, я могла бы сплошь исписать не то что лист, а целую тетрадь оскорблениями, но сейчас из меня почему-то ничего не выходит. Я не знаю таких оскорбительных слов, которые могли бы вместить в себя все то, что я к нему чувствую. Для меня все, что я пережила, — из разряда невыразимого, непередаваемого словами, непостижимого. Я могу это описать, когда того требуют полицейские, но не могу об этом думать. И это меня ошеломляет. Когда я вспоминаю о Да Крусе, мне никакие мысли в голову не приходят. Я только ощущаю жуткий страх, с которым невозможно совладать, который невозможно описать и выразить словами, страх, который затопляет мой мозг и блокирует все мои мысли и действия. Перенести его на бумагу означало бы принизить, уменьшить ужас, который внушает мне мой насильник. Поэтому я не пишу вообще ничего.

— Ты на него сердишься? — спрашивает у меня психолог, часто моргая.

На него — не знаю, а вот ее я бы с удовольствием стукнула, засунула бы ей в глотку и ее листок, и ручку вдобавок. Она смотрит на меня своими дебильными маленькими глазками, а я… я до сих пор опасаюсь за свою жизнь. Я боюсь, что он вернется, боюсь окружающих, боюсь воспоминаний, боюсь смерти. С тех пор как я в больнице, я по многу раз в день принимаю «лечение» — горы таблеток, и это становится еще одним поводом для волнений. Если я глотаю столько пилюль, значит, я действительно больна. Да Крус занес в мое тело какие-то жуткие микробы, возбудители болезни, наверняка неизлечимой, но никто не осмеливается сказать мне правду. А может, он навсегда порвал что-то у меня внутри, ведь там, в лесу, мне так и показалось… От всех этих «а может» у меня голова идет кругом, появляется животный страх, из-за чего исчезает аппетит и портится настроение.

— Ты принимаешь лечение против СПИДа, — как-то утром сообщает мне одна из медсестер. — Тебе назначена тритерапия, поскольку ты имела незащищенный половой контакт.

После ее объяснений я погружаюсь в отчаяние. Совершенно ясно мне только одно: вполне вероятно, что я скоро умру. Через несколько недель мне предстоит сдать анализы, чтобы выяснить, заразилась я или нет, а пока мне придется жить с этим страхом, как под бетонной плитой, которая в любой момент может рухнуть мне на голову. Успокаивающие, которыми меня закармливают, помогают мне справиться со всеми этими новыми ужасами. Целый день я живу в легком тумане, который защищает меня от окружающих и сглаживает приступы неконтролируемого страха. Ночью я проваливаюсь в черную дыру. Таблетки втягивают в себя тени кошмарных снов и мрак воспоминаний. И вдруг в какой-то момент я оживаю. Я даже начинаю понемногу болтать с девочками, которые делят со мной заточение. Одна — анорексичка, а другая — очень симпатичная несостоявшаяся самоубийца, у которой очень красивая одежда, и она умеет играть в гольф. Мы разговариваем о шмотках и о музыке. Я начинаю наведываться в игровую комнату больницы, потому что там есть компьютер с интересными программами. На нем я изменяю фотографии своей маленькой сестры — пририсовываю ей русые кудри или усы. Это меня развлекает, потому что в такие минуты я ни о чем не думаю, а когда я показываю Рашель эти маленькие карикатуры, она хохочет. Я очень люблю ее улыбку и смех. Я вижусь с ней каждый день — с моей сестричкой, которая едва научилась ходить. Когда мама приходит меня навестить, она всегда берет ее с собой. Мы разговариваем обо всем и ни о чем, и мама изо всех сил старается меня подбодрить, а Рашель все это время сидит у нее на коленях.

Но я все-таки хочу знать.

Я хочу быть уверена, что Да Крус не сможет прийти сюда за мной, хочу доказательств того, что в больнице я в полной безопасности. Мама меня успокаивает: она своими глазами видела, как жандармы приехали арестовать этого мерзавца — в понедельник на рассвете. Похоже, наш соседушка не удивился, увидев представителей закона, и послушно проследовал в участок. Там он сразу признался, что изнасиловал меня. Теперь его точно надолго запрут в тюрьму, добавляет мама, так что я могу быть спокойна. Потом она меняет тему и кладет мне на постель перечень моих домашних заданий.

Я рада, что могу заняться учебой, я не хочу вернуться в класс с мыслью о том, как много мне придется наверстывать.

Руководство коллежа поставили в известность о случившемся, но мои соученики ничего не знают. Мои подружки уже начали волноваться, они названивают мне домой и спрашивают, что со мной стряслось. У мамы для всех заготовлена спасительная ложь: «Морган попала на неделю в больницу с аппендицитом». Я неохотно разрешаю маме рассказать правду, в общих чертах, но только моим самым близким подругам. Из коллежа однажды утром я получаю великолепную открытку, подписанную всеми моими друзьями. Их «Выздоравливай скорее!», нацарапанное чернилами всех цветов радуги, согревает мне душу куда лучше, чем отвратительный густой больничный суп. В эти дни мне просто необходимо оказаться в обществе тех, кто меня знает и любит. Мамы мне мало; мне хочется вернуться к моим друзьям, снова стать такой же, как все. Чувство принадлежности к группе, ощущение безопасности, которое оно дает… Я всегда искала его, и теперь нуждаюсь в нем как никогда. Мои соседки по палате — симпатичные девчонки, но довольно скоро их разговоры мне надоедают. Лишние килограммы, родители, которые их не любят, — вот о чем они предпочитают говорить. Сейчас от меня вряд ли можно ждать сострадания, поскольку собственная ноша кажется мне слишком тяжелой. Их жалобы меня утомляют. Скорей бы вернуться домой…