Но расхозяйничаться ему тогда не пришлось. Ведь дома его ожидали не ульи – гудел старшинский совет.

   – Должен сложить булаву, Петр. Не понравился ты почему-то Екатерине, – опускали глаза старшины. – Хороший ты мужчина, и атаман славный. Но несвоевременно гневить императрицу.

   Молча положил булаву Калнишевский. Хотелось было спросить: почему же тревожили меня, старого, когда голод подступал к Сечи, а теперь уже не нужен? Но не сказал, только поблагодарил и поклонился во все стороны.

   17

   На Шлиссельбургскую крепость наплывали туманы. Они зарождались над водой, окутывали берега, окутывали каменные крепости, а уже до полуночи туманы совсем сгустились – фонари на стенах сквозь эту серую вязкую мглу казались лишь желтыми крапинками с лёгенькими нимбами. Караул обходил с факелами, но толку от них немного было, потому что уже за три шага ничего уже было не видно, быстрее помогала перекличка охраны.

   "Как раз, – подумал подпоручик Мирович, который дежурил караульным офицером. – Как раз время, его звездное время начинать великое дело. Даже природа в помощь".

   Он долго хлопотал и таки добился, хоть в один момент и не без высокой помощи, своего назначения в Шлиссельбургскую крепость. Он, простой подпоручик Василий Яковлевич Мирович, должен этой ночью сделать великое дело, благодарность за которое сразу двух народов, – освободить наследника русского престола, который был императором еще с младенчества, Ивана Антоновича, так же заслужит благодарные слова из прадедовской, такой неблизкой отсюда его земли. Лодка готова отвезти наследника в безопасное место.

   Бьют часы второй час ночи, туман не развеялся, разве что стал гуще.

   – К оружию! – голос Мировича то ли из-за волнения, то ли из-за сырой погоды какой-то хриплый.

   Топот солдатских ног, призрачное мигание факелов. У него под командой немного, лишь тридцать восемь штыков, да и этого храброму хватит.

   – Заряжай! – голос подпоручика твердеет.

   Сонный подполковник, командир тюремщиков, выскочил в нижнем белье.

   – Кто дал право объявить тревогу?

   Его отталкивают, так что летит кувырком. Мирович быстро, глотая иногда слова, зачитывает манифест об освобождении.

   Тюремная охрана от начального беспорядка пришла в себя, уже отстреливается, но напрасно в тумане попасть.

   Мирович дает своим солдатам новую команду:

   – Стрелять поверх голов!

   Тюремщики дальше оказывают сопротивление, и тогда выкатывается пушка, спешно подносятся ядра и порох.

   – Заряжай!

   Как вдруг со стороны тюремной охраны:

   – Не стреляйте! Сдаёмся!

   Из тумана, как из мутной воды, выплывает силуэт капитана Власьева, направляется к Мировичу.

   – Пошли со мной, подпоручик, – Мирович направился за капитаном.

   "Неужели все так просто? – невероятное удивление заменяло в душе его недавнее волнение. – Неужели такое великое дело можно так быстро решить? И ни одного погибшего солдата!".

   Их твердые шаги сырым полом крепости, которые вторили вначале, глушит топот солдат, что и себе направились за офицерами. "Неужели это возможно в мире – так просто? – У Мировича от удивления тело похолодело больше, чем от предрассветной сырости. – И лодка, где сильные гребцы уже наготове, повезет, наконец, ни в чём не повинного пленника?".

   Наконец Власьев остановился около покрытой плесенью и грибком, грубой работы двери.

   – Здесь, – только и сказал, вынул свечу и зажег.

   Власьев, Мирович и еще один офицер из тюремной охраны Чекин.

   В пустой камере ни души, какие-то лохмотья, что определенно назывались одеждой, развешаны на стене, стол и кровать, скамья…

   – А где же… где Иван Антонович? – поднимает Мирович медленно взгляд на Власьева.

   И здесь в мерцающем свете подслеповатого пламени, он замечает что-то на полу, нагибается разглядеть, хватает руку капитана со свечой, пригибая ее ниже.

   Мужчина, который лежал на каменном полу, уже не двигался, шея вся в крови, и лужа ее расплывалась, мужчина лежал как-то полускорчась: или защищался еще перед смертным часом, или судороги последние так тело свели.

   – Вы? – обернулся Мирович к Власьеву и Чекину. – Вы убийцы?

   Свой голос Мирович, теперь уже спокойный, какой-то даже будничный, поручик сам не узнал.

   В тиши, наступившей внезапно, громко хлопнув, только капля влаги с потолка упала.

   – У нас присяга, – шмыгнул носом, словно школьник, и попятился Чекин. – Мы выполнили долг.

   Теперь все, что происходило в голове Мировича, было в такой же мгле, которая наверху укутывала всю крепость. Солдаты вынесли тело покойного бывшего императора на плац, молча выстроились.

   Светало, солнце сквозь мглу не способно было никак пробиться, только на фоне просветлевшего неба уже вырисовывались контуры казематов.

   – Оружие на караул!

   Шорох одежды, заученные движения, до подсознания, как у механических каких-то игрушек.

   – Последние почести императору – залп!

   Выстрелы прозвучали почти в одно и тоже время, как раскатистый гром, тот гром заметался плацем, наконец, преодолел его тесноту, вырвался за крепость и покатился над рекой, ложбинами, катился и перекликался сам с собой.

   – Вы арестованы, – шагнул к Мировичу теперь уже по форме одетый комендант тюремной охраны. – Ваше оружие, подпоручик. И вы, Власьев и Чекин, арестованы также. Надеть им всем наручники.

   18

   Булава кошевого в руку Калнишевского вернулась неожиданно – перевыборы свалились как белый снег на белую и без того уже его голову.

   – Калнишевского кошевым!

   – Кумекает, согласны!

   Он стал общество совестить:

   – Зачем же, братья, старца одного менять на другого?

   Нечего и слушать: гудели казаки, выкрикивали отрицательно, гоготали, как растревоженные гуси.

   Тогда взялся за более веские резоны.

   – Нельзя делать такое без рескрипта императрицы. Нехорошо из-за булавы ссориться. Да и время для этого не самое лучшее.

   – А мы без налыгача чьего-то обойдемся! Сколько уже нас, как слепых тварей, кто-то чужой будет водить…

   – Побойтесь Бога, есть из своих кого выбирать!

   – Калныша! Не пренебрегай нами, Петр!

   Лучше было бы тихо кости выгревать на завалине, заработали эти