кости на покой, выходили мирами и выездили, но так уже гоготало братство, что, наконец, покорился.

   Одним днем промелькнули первые годы. И взялся кошевой, в первую очередь, за то, о чем говорил из Мациевичем, о чем советовался и за что сердился – за хозяйство. Груши и яблони поднимались в садах на новых хуторах, разрастались, блеяла и мекала живность на тех подворьях; со временем уже не хуторами, а целехонькими слободами облагалась земля.

   А когда новые тучи стали зависать над Сечью, пригласил в гости к себе военного писаря Глобу и есаула Головатого – рождественские праздники еще продолжались, щедровальники из порога не сходили.

   Как поужинали и выпили по рюмке, позвал колокольчиком кошевой джуру.

   – Никого не пускать!

   А тогда вынул бумагу, перо с чернилами и положил перед Глобой:

   – Пиши!

   Мало какая оказия в государственных делах случается, в календари она не всегда заглядывает, поэтому Глоба уселся удобнее и макнул перо.

   – Что писать, Петр?

   – Пиши донос на меня императрице.

   Глоба даже голову наклонил и прищурился, словно собрался нить в маленькое ушко иглы втянуть.

   – Петр, но мы же только по одной рюмке выпили.

   – Пиши, пиши. А если думаешь, что я один в доносе буду скучать, то и себя добавляй, и Павла за компанию.

   Глоба все еще прищуренно поглядывал, будто целил в ту невидимую иглу, и понемногу стал понимать, куда кошевой клонит.

   – Пиши, Иван, донос, что кошевой Калнишевский вместе с таким же негодяем военным писарем Глобой и есаулом Головастым злое дело собираются совершить. Если в ближайшее время в споре Запорожского Коша и России за пограничные земли императрица ослушается казаков, то кошевой собрался к крымскому хану послать депутацию. Выберут, мол, человек двадцать таких же, как здесь указаны парсуны, и будут просить там принять их под хана протекцию. И подпиши "Павел Савицкий", с ним я уже тихонько вчера договорился.

   Головастый только за ухом почесал:

   – Петр, а не случится пересол? Сибирский мороз немножко больше нашего, – ткнул пальцем в оконное стекло с вычурными узорами, что папоротниками сказочными расцветали.

   – Братья, я стар, мне уже бояться поздно. А вы решайте, не принуждаю, чье имя можно еще вычеркнуть – бумаги у меня достаточно переписать.

   – За кого нас принимаешь, – буркнул Глоба и поглядел на Головастого, тот лишь головой крутнул.

   – Петр, а ты хорошо все обдумал? Не поверят, скажем, и на невинного человека беду накличем?

   – Нет, Павел, после Искры и Кочубея, казненных, на их взгляд, напрасно, за топор палача сегодня не станут хвататься.

   – А если за нас возьмутся? Чего же здесь душой кривить?

   – Это еще нужно в следствии довести. Человек слышал звон, но не знает, откуда он, вот и выслужился перед императрицей, написал искренне.

   – В конце концов, можно на всю Сечь большую беду накликать. Клеветнику какому или любовнику дежурному неизвестно что придёт в голову…

   Кошевой ответил не сразу, лишь глаза призакрыл, словно его на сон потянули.

   –Не пойдут сейчас с нами воевать. Однако, рано или поздно, я этого никогда еще не говорил,

   братья, рано или поздно, Петербург захочет срубить Сечь нашу под корень. Но не теперь: очень нужны мы в войне с Турцией.

   Калнишевский опять поднял колокольчик.

   – Гонца! – бросил шустрому джуре.

   Топот копыт коней, которые рванули с места порывисто, все отдалялся, стихал и, наконец, замер.

   *

   19

   В тесную комнатку над сенями, с облупленными стенами и треснувшей печкой, которую снимал поручик Василий Мирович, – на лучшее жилище не хватало, потому что уже восемнадцать месяцев не получал жалования, двое незнакомцев неожиданно заявились поздним вечером.

   – Вас просит высокая персона, – сообщили гости, когда представились, но просьбу выразили твердым, не вызывающим ни малейшего сомнения, тоном.

   Мирович не знал, куда его везут в карете с зашторенными окнами. Он только глазом окинул, когда взошел, мраморные ступени роскошного дворца, точеные причудливые перила… "Что бы такое приглашение значило?" – удивление Василия не имело границ.

   В просторном зале его ожидал такой, как и он, молодой мужчина крепкого телосложения, в расшитом золотом восточными узорами халате.

   – Садитесь, подпоручик.

   "Граф Григорий Орлов! Всесильный фаворит, некоронованный повелитель империи, – похолодел Мирович.

   Они остались вдвоем.

   – Дело, о котором будет идти речь в настоящий момент, особой государственной важности, – граф молвил негромко, но выделял каждое слово так, словно был перед солдатской шеренгой. – Вы можете прислужиться Ее императорскому величеству, своей казацкой земле и, конечно, себе лично. Если вы готовы к этому – я буду говорить дальше, если нет – аудиенция закончена. Только помните – после слова "да" назад дороги нет.

   На Мировича будто два ведра холодной воды кряду на голову – еле отошел от неожиданной встречи с таким высоким лицом, как здесь же поручение наподобие "иди туда, не знаешь куда, сделай то, не ведаешь что…".

   Василий не знал, что ответить, вытянувшись в струнку, он только мигал глазами, пока не выжал:

   – Ваша светлость, я не умею так… А может, я не способен, не в силе, может, это противоречит моему естеству и чести, может…

   – Достаточно! – рубя махнул ладонью граф, как будто саблей. – Раз в жизни фортуна каждому дает свой шанс – в настоящий момент он ваш.

   – Ваша светлость, и все же хотелось бы уточнить…

   Граф нервно крутнул головой, не желая больше даже говорить.

   "Господи, – умолял в мыслях Мирович, – то ли мне даруешь вознаграждение, то ли испытание, то ли коварное искушение. Как распознать душой, как не совершить зло, которого не поправить?".

   В то же время у Василия перед глазами много примеров, когда человек одним единственным шансом сумел воспользоваться, чтобы изменить всю жизнь – и ходить далеко за примером не нужно, вон граф Орлов перед ним.

   И если это действительно такой случай, зачем же ему им легкомысленно пренебречь? Он смог бы тогда возродить славу и мощь прежнего рода Мировичей, его влиятельность и честное